Любовь в седьмом вагоне
Шрифт:
«Уж хоть бы заткнулась!» – мысленно взывал Крашенинников. «Гулять по крышам» на языке Кошки и Бульдога означало ехать в Москву, тусоваться по литературным клубам, разыгрывать там свои кукольные спектаклики, раздаривать куколок и бусики высокомерным литературным дамам, встрепанным поэтам, величественным советским классикам, таким же жухлым и пятнистым, как страницы их еще при Брежневе изданных томов. Не было в Москве издательского стола, где бы не болталось в нижнем ящике Лорино кустарное барахло. Лора не возражала, если Крашенинников тащился за ней в столицу. Но стоило ей окунуться в московское литературное варево, как она начисто забывала о его существовании. Предпочитая оставаться дома, Крашенинников ощущал это забвение, как, говорят, ночная мошка ощущает лампу: светоносный провал, пустота, куда неудержимо тянет нырнуть. Насчет «научиться летать» – это тоже было иносказание, и означали слова не что иное, как самоубийство. Лора, маленькая мучительница, любила мечтательно описывать, как она в один прекрасный день прыгнет
– Кошка и Бульдог часто ссорились, но быстро мирились, – продолжала читать полусонная соседка. – Иногда они играли. Бульдог делал вид, будто хочет съесть кошку. Он укладывал ее в свою миску, делал гарнир из всяких вкусностей, поливал кошку соусом. Потом Бульдог съедал гарнир, облизывал Кошку и отпускал. Конечно, он не стал бы ее есть, ведь они были друзья!
Крашенинникова окатило жаром. Вставлять такое в детскую книжку! Что за бесстыдство, что за недержание словес, тоже мне, блин, писательница, как у нее пальцы не отсохли! Одновременно перед ним с убийственной чувственной ясностью возникла картина: полумрак, плоский Лорин живот, украшенный толстыми кружавчиками майонеза, рыбный, маринадный вкус ее дрожащей кожи, грудки – треугольники едва припухлой белизны на матовости полинявшего загара, темные, словно подкопченные соски, на которые Крашенинников любил положить помидор…
– Ма-ам, смотри, у дяденьки живот заболел, – громким шепотом сообщил ребенок, показывая пальцем.
– Тш-ш-ш! – испуганно зашипела женщина. – Не мешай дяденьке отдыхать!
– Дяденька хочет в туалет! – уверенно провозгласил ребенок, мягко стуча пятками. – Давай читать громче, он все равно не спит.
Крашенинников заворочался. Надо, в самом деле, уходить отсюда. Умыться да и пойти в ресторан, высосать как можно больше водки, явиться завтра на собеседование с могучим выхлопом, чтобы, как у дракона, из пасти валил огонь. И пусть зануда-шеф плачет потом по этому сраному гранту, Крашенинникову по хрен, на его век работы хватит.
– Вы нас извините, – робко улыбнулась соседка, увидав, что Крашенинников разлепил глаза.
– Ничего-ничего, – пробормотал Крашенинников, обметая с лица дремотную паутину. – Вы читайте-читайте…
– В доме, который охранял Бульдог, жил Пудель, – послушно продолжила соседка, крепко прижимая к себе взъерошенную голову пацана. – Пудель завидовал дружбе Кошки и Бульдога. Он хотел сам дружить с Кошкой. Когда Бульдог нес дозор во дворе, Пудель прокрадывался к будке и звал Кошку в гости…
Вот так номер!
Пуделем Лора и Крашенинников называли шефа – за шарообразную, словно начесанную, белую шевелюру, длинную умильную физиономию, но главным образом – за страстное желание услужить хозяевам фирмы, отчего малейший промах подчиненных вызывал у шефа истерику с расшвыриванием бумаг и беготней по этим бумагам, с крикливыми угрозами немедленно уволить всех и уволиться самому. Лора высмеивала Пуделя за его пристрастие к мелким хорошеньким вещицам – всяким брелокам, зажимчикам для денег, галстучным булавкам с непременным бриллиантом размером со шляпку гвоздя. Лора считала, что Пудель скупает вещицы из зависти к большим вещам, которые ему не по карману, что это его игрушки, символизирующие реальность мира олигархов. Поскольку Лора понимала в игрушечном, то Крашенинников с ней и не спорил. Но в последние месяцы перед своим таинственным исчезновением Лора издевалась над шефом с особенной изобретательностью, кстати и некстати заводя разговор о его малопочтенных сединах и театрализованных привычках. Крашенинникову становилось беспокойно, точно шеф, сидя невидимкой на краю их разъезженной, как проселочная дорога, супружеской постели, присутствовал при бесконечных домашних скандалах.
Впрочем, Крашенинникову было не до того, чтобы просить для шефа справедливости. Он сам то и дело попадал под удары Лориной ярости, какой-то слишком плотской и грубой для этого отвлеченного существа. Лора как будто сама не находила причины собственной злобы, но причина существовала, раз существовало следствие, и Лора металась по квартире, хватая заведомо ложные раздражители: джинсы Крашенинникова, валявшиеся кучей на полу, забытую под бумагами тарелку с восковыми остатками яичницы…
А может, Лора потому так придиралась к шефу, что ей, влюбленной дуре, просто хотелось о нем поговорить? Интересно, как она называла его в любовных играх: Пуделем или как-то по-другому? Должно быть, обманутым мужьям какой-то специально обученный бес отводит глаза. Вот женщины – те сразу чуют неладное, наставленные рожки у них моментально становятся антеннами, и чем ветвистей наставляешь, тем совершенней делается этот новый орган, пеленгующий мужа на всем доступном ему пространстве. Обманутый муж, наоборот, тупо носит свое костяное украшение,
– Однажды хозяева дома, который сторожил Бульдог, надолго уехали в отпуск, – читала соседка, испуганно поглядывая поверх очков и раскрытой книги на Крашенинникова, слушавшего теперь вместе с пацаном, требовательно вперившись в чтицу набрякшими бульдожьими глазами. – Они заперли дом, двор и оставили Бульдога без службы и без корма. Кошка звала Бульдога поохотиться или пойти по селениям рассказывать сказки. Но Бульдог лежал в будке и не хотел сдвинуться с места…
Да, было такое. Фирму приморозили, сотрудников отправили в отпуск без содержания на неопределенное время. На Крашенинникова нашла глухая апатия, его даже не тянуло в Сеть. Он действительно целыми днями валялся в постели, волоча на себе куда-то, точно мешок с пожитками, сбитое в угол пододеяльника грузное одеяло. Небо, серевшее в окне, не отличалось цветом от серого потолка и было в таких же сизых и рыхлых протечках, говоривших о том, что жилец наверху, по всей вероятности, пьет. За весь январь и февраль не пробилось и лучика солнца: если шел снег, то его мотало и таскало в воздухе, удивительно долго не пуская прилечь на землю, отчего тусклый воздух напоминал старую кинопленку, но чаще лил холодный дождь, и остатки сугробов плавились на газонах, будто жир на сковороде. Точно так же таяли деньги, но таскаться по слякотной мгле на собеседования с работодателями Крашенинникову было невмоготу. Он в своей сонной одури плохо понимал, что происходит вокруг: ему почему-то казалось, что Лора держится прекрасно – во всяком случае он регулярно получал от нее макароны с черной котлетой и ласковую смутную улыбку. Именно благодарность к Лоре, теплая волна умиления ее небольшим героизмом и поставили Крашенинникова на ноги, а тут подоспело известие, что фирма возобновляет работу. Помнится, шеф явился в офис сильно простуженным и странно возбужденным: он громко кричал из комнаты в комнату и хватался платком за свой покрасневший нос, как хватаются полотенцем за ручку кипящего чайника, казалось, в голове у него бурлят пузыри. Крашенинников тогда подумал, что шеф, наконец, решился и украл у владельцев фирмы пару миллионов долларов. А он, оказывается, украл не деньги – вот в чем было дело.
– У Пуделя в доме оставалось много еды, – сбивчиво читала соседка, страшно смущенная прибавлением чужого и взрослого слушателя. – Пудель пригласил Кошку запрыгнуть к нему в окно. Кошка не хотела оставлять Бульдога. Но она подумала, что сможет принести Бульдогу еду и еще узнать, когда хозяева вернутся из отпуска. Но Пудель не хотел, чтобы Кошка продолжала дружить с Бульдогом. Однажды он встал у приоткрытого окна, зарычал и не пустил Кошку.
Вот, значит, как. Лора изменила из лучших побуждений. А Крашенинников думал, будто ей, скандалистке, некуда пойти из его квартиры, где фотографии на стенах теперь висели косо, точно сбитые в тире мишени, и под мебелью пылились невыметенные осколки битой посуды. Крашенинников бросался за Лорой в коридор, тряс ее за плечи, отчего на запрокинутом лице, испачканном, будто потеками смолы, дорожками слез, возникала та же неопределенная, смутная, лживая улыбка, что маячила ему во время зимней депрессии; он отбирал у Лоры кое-как набитый, закусивший юбку чемодан, сворачивал с ее ослабевших ног, крепко хватаясь за каблук, сырые сапоги. Странно: почему человек, как-то живший до тебя и справлявшийся с собственной жизнью, после кажется уже неспособным существовать самостоятельно? Но выясняется, что Лоре очень даже было куда податься. Шеф благополучно обитал в элитном коттеджном поселке, в нелепом массивном домище под черепичной крышей, удивительно похожем на корову под седлом. Крашенинников там однажды побывал на корпоративном барбекю и запомнил полосатые шелковые диваны на позлащенных козьих ногах, липкий столик поддельного малахита, сияющее пространство туалетной залы, посреди которой царил он, итальянский розовый унитаз, похожий на хищный цветок.
И что теперь? Куда, собственно, влечет Крашенинникова, сгорбленной спиной вперед, этот суетливый, словно задыхающийся поезд? Совершенно ясно, что Крашенинников больше не работает на фирме и грантодатели в Москве его не дождутся. За окном, за узкой полосой мелькания кустов и столбов, как-то сразу, без перехода, начиналось неподвижное лежачее пространство, на котором никак не сказывалась скорость состава: там гасли сумерки, замирали пологие холмы, светлело округлое озерцо, наполненное, будто глаз, горячей розовой мутью и выпуклой слезой. Впереди у Крашенинникова не было никакой цели. Неужто вся эта нелепая поездка была затеяна только для того, чтобы он узнал, наконец, тайну своей вероломной Кошатины?
– Ну, дальше! – прикрикнул Крашенинников на соседку, бормотавшую все тише и тише и, наконец, боязливо замолчавшую.
– Может, вы сами прочтете? – женщина, почуяв неладное, протянула ему злополучную книгу, раскрытую на какой-то цветастой иллюстрации.
– Ма-а-ам! Не-ет! – вредным голосом запротестовал пацан, и женщина, вздрогнув, закрыла ему рот жилистой рукой, отчего Крашенинников почувствовал себя террористом, взявшим в заложники мать и дитя.
– Читайте, пожалуйста, – попросил он, виновато улыбнувшись.