Любовь-война
Шрифт:
Но, к моему разочарованию, поганец не одергивает руку, не вскрикивает от боли и даже не злится… А секундой позже я понимаю, что он ждал от меня этого. Ждал и поэтому совсем не удивлен.
Черт! Кажется, он знает меня ничуть не хуже, чем я его.
Я по-прежнему продолжаю сжимать его палец зубами, а он по-прежнему смотрит на меня сверху вниз. С насмешкой и вызовом.
– Нет, Крис, после всего, что было между нами, еще больнее сделать ты уже не сможешь, - издевательски произносит он, выдергивая палец из моего рта, а затем, обращаясь к своим приспешникам, громовым
Руки за моей спиной подталкивают вперед, и у меня не остается никаких других вариантов, кроме как идти. Ноги спотыкаются об лесные коряги, а сердце обезумевшей птицей колотится о ребра.
Мы проходим пару десятков метров, прежде чем я наконец понимаю, как именно он решил мне отомстить. И это гораздо хуже, чем все те варианты, которые я крутила в мыслях. Нет, они не будут меня насиловать, не привяжут к дереву голой и даже не станут стрелять по мне из рогатки…
Он придумал идеальную месть. Сыграл так грязно, как только мог. Ведь настоящую боль способны причинить только те, кто был нам близок. Те, перед кем мы однажды обнажили душу.
Глава 36
Кристина
Передо мной огромный деревянный ящик, до жути напоминающий предмет, в котором покойников обычно отправляют в последний путь. Видно, что сколочен он наспех и из чего придется, но это не мешает ему выглядеть пугающе реалистичным. У него даже крышка есть, которая правда пока не закрыта.
Честно говоря, в антураже лесного полумарка этот самодельный гроб смотрится, как кадр из какого-нибудь малобюджетного фильма ужасов – вроде не веришь в происходящее, а все равно дико страшно.
– Что… Что вы собираетесь делать? – хриплю я, хотя ответ и так лежит на поверхности.
Все, что угодно, только не это. Я ведь не выдержу. Просто не смогу. Умру на месте.
Делаю рывок и, подобно пойманному в сеть судаку, начинаю трепыхаться в тисках неприятелей. Во мне будто открылось второе дыхание: в эту самую секунду я сопротивляюсь так, как никогда не сопротивлялась – извиваюсь, выворачиваю руки, стремясь освободить ноющие запястья от стальной хватки недругов, верещу на весь лес и истерично молю о помощи… Самообладание рассыпается в крошево, внешний пофигизм испаряется – мне нет дела, что эти ублюдки об мне сейчас подумают. Я просто одержима мыслью о спасении.
Но, к сожалению, несмотря на все мои неистовые, полные сокрушительной силы метания, мне так и не удается избавиться от грубых оков человеческих рук – меня по-прежнему сжимают и не дают двинуться с места. А Шульц… Он просто стоит неподалеку и с совершенно непроницаемым лицом глядит на все это безумие. Бесстрастно, невозмутимо и, я бы даже сказала, равнодушно.
И это его равнодушие раскаленным железом обжигает мое измученное сердце. Неужели в нем не шевельнется жалость? Неужели он не захочет пощадить? Странно, но, невзирая на нашу затяжную конфронтацию, я почему-то до последнего думала, что Андрей не способен на настоящее, большое зло. Да, он постоянно задирал меня, обзывал, причинял душевную боль, но
Наверное, именно поэтому я и влюбилась в него еще тогда, будучи триннадцатилетней несмышленой девчонкой… Уже тогда я понимала, что мне нужен кто-то вроде него: сильный, властный, трезво мыслящий, но в то же время слегка чокнутый, как и я сама. Мне нужен тот, кто будет доказывать, приказывать, осуждать, оспаривать, не слушая мое мнение. Тот, кто сильнее меня. Не только физически, но и морально.
И Шульц реально сильнее. Был, есть и, наверное, будет. Именно поэтому я ложно полагала, что могу творить откровенный беспредел и при этом оставаться безнаказанной. Я надеялась на его благоразумие при отсутствии своего собственного, и это стало фатальной ошибкой.
Потому что сегодня его благоразумие дало сбой.
Оказывается, довести можно любого. Даже самых стойких и рассудительных их нас. Каждого можно подтолкнуть к грани, перешагнув которую, человек не останется прежним.
Вот и Шульц теперь стал другим. Он больше не будет меня терпеть, не сделает скидку на мой непростой характер и нашу детскую дружбу. Не закроет глаза на мои выпады и провокации.
Андрей решил выпустить внутреннего зверя, которого я столько лет дразнила, наружу. Он выйдет из клетки, лениво зевнет, а потом разорвет мне глотку своими острыми, как бритва, зубами.
Ненавистные руки сзади вновь тычут мне в спину, вынуждая приближаться к деревянному саркофагу, от одного вида которого у меня душа уходит в пятки.
– Нет, пожалуйста, Андрей! – срывающимся голосом кричу я. – Прошу, не надо, не делай этого!!!
Слезы, брызнувшие из глаз, в мгновенье ока смазывают картинку передо мной, и поэтому лицо Шульца теперь кажется размытым и нечетким. Но вот его голос, который громовыми раскатами рассекает влажный воздух лесной чащи, звучит как никогда резко:
– Знаешь, мне так больно, как в тот день, еще никогда не было. Не потому, что меня, лежащего на земле, пинали и унижали, как какого-то фашиста, и не потому, что кости ломали, и даже не потому, что на я соревнования, ради которых несколько лет впахивал, профукал… А потому что это все из-за тебя произошло, понимаешь? Из-за человека, которого я в сердце у себя поселил, которому за всю свою жизнь ни разу зла не пожелал…
Шабловские подводят меня вплотную к гробу, и чей-то грубый толчок меж лопаток заставляет мое тело пошатнуться вперед. А уже в следующую секунду я коленями упираюсь в шершавую деревянную поверхность.
– Раньше не желал тебе зла, а теперь желаю, - спокойно продолжает Шульц, будто не замечая, как я припадочно мечусь из стороны в сторону. – Желаю, чтобы ты тоже узнала, каково это, когда тебя бьют по самому больному.
– Ты ведь обещал, Шульц! Ты клялся! – реву я, задыхаясь от всхлипов, и из последних сил пытаюсь оттолкнуться от чертова ящика.
– Я клялся, что никому не расскажу, - холодно отзывается он. – И я сдержал слово. А вот об использовании твоего секрета против тебя речи не было.