Любовь... Любовь?

Барстоу Стэн

— Иди-ка ты!

— Ей-ей!

— Старик Держиморда... Давненько я его не видал. Он с тобой разговаривал?

— Еще бы. Я с ним поздоровался, он остановился и внимательно оглядел меня. Ну знаешь, как он это всегда делал: сначала поверх очков, а потом сквозь них. Поглядел и говорит: «Это кто же — Джексон? Да, конечно, Джексон. О господи, мальчик, что ты сделал со своей рукой?» Мы, наверно, добрых десять минут стояли и болтали о том о сем. Подумать только, что он вспомнил, как меня зовут.

— Да ведь он совсем не плохой малый, этот Держиморда. Бывают куда хуже.

—

Пожалуй!

— Он не вспоминал про то как мы тогда зашили рукава у его халата?

Мы смеемся, затем Лес отодвигает чашку, облокачивается на стол и, понизив голос, спрашивает:

— Слыхал анекдот про парня с деревянной ногой, который отправился в свадебное путешествие?

88

— Нет, не слыхал.

На работу я возвращаюсь в половине двенадцатого и сразу несу конверт Миллеру.

— Вы видели мистера Хэссопа? — спрашивает он меня.

— Нет, только его жену.

— По-видимому, это была его сестра:мистер Хэссоп не женат. Она не сказала, как он себя чувствует?

— Она сказала, что все тут, в конверте.

Миллер недоумевающе смотрит на меня: шучу я, что ли?

— Что значит «в конверте»?

— Так она сказала. Я спросил, как он себя чувствует, а она сказала, что все тут, в конверте.

Миллер вертит конверт в руках. Он адресован мистеру Олторпу, так что Миллер не может его вскрыть.

— А вы когда-нибудь видели ее, эту его сестрицу? — спрашиваю я; здесь, в бюро, мне начинает казаться, что она мне привиделась.

— Нет. Я не очень-то посвящен в личную жизнь мистера Хэссопа. Он человек скрытный.

— И неудивительно. Ей-богу, Джек, я такой странной особы в жизни не встречал. — Принимаюсь подробно рассказывать ему обо всем, а он стоит, прислонившись спиной к своему столу, и то а дело поправляет указательным пальцем съезжающие на кончик носа очки.

— М-м-м-м, — произносит он, когда я заканчиваю свой рассказ. — Об этом лучше никому не говорить у нас в бюро. Ни к чему тут обсуждать личную жизнь мистера Хэссопа.

Я говорю: «Да, конечно». Миллер берет конверт и направляется с ним к мистеру Олторпу. На пороге он оборачивается.

— Так вы говорите, у нее капот оторочен у ворота перьями? — спрашивает он.

— Мне, во всяком случае, показалось, что это перья.

— М-м-м, — снова произносит он и семенит вон из комнаты. А я возвращаюсь к своей доске.

— Ну, как поживает сегодня великий друг чертежников? — спрашивает Джимми.

— Все в конверте, — говорю я и принимаюсь хохотать. Эту фразу мы с Джимми возьмем на вооружение после того, как я про все ему расскажу.

89

— Чего ты смеешься? — спрашивает он.

— Потом скажу. — Пожалуй, лучше будет рассказать ему не здесь. Но рассказать придется, потому что я не в состоянии держать это про себя. Я подхожу к его доске и пригибаюсь к самому его уху. — Слышал анекдот про парня с деревянной ногой, который женился и отправился в свадебное путешествие?

Нет, он тоже не слышал.

III

Теперь, когда я принял решение снова пригласить куда-нибудь Ингрид,

я уже не могу думать ни о чем другом — все прикидываю, как к этому подойти и что она мне ответит. В обеденный перерыв я вижу ее в столовой, но думать о ней мне мешает Кен Роулинсон своей болтовней о симфоническом концерте, на котором он был в воскресенье вечером в городской ратуше Лидса.

— ...подумать только, какая трагедия: ведь он так никогда и не слышал большую часть своей музыки.

— Что? — отзываюсь я. — Это ты о ком?

— Да о Бетховене.

— То есть как не слышал? Он что, умер молодым?

— Он оглох.

— А как же он мог сочинять музыку, если он был глухой? — Этот зазнайка Роули вечно что-нибудь придумает. Скоро он начнет рассказывать про слепых живописцев.

— Музыка у него была в уме, — говорит Роули. — Он ее нутром слышал. Ему оставалось только ее записать.

— А по-настоящему не слышал?

— Конечно. Эта мура, которую ты видишь в фильмах, когда композитор сидит у рояля и подбирает мелодию, — выдумки Голливуда. Ну, если не выдумки, то, во всяком случае, это сильно преувеличено. Первоклассному музыканту достаточно увидеть ноты, чтобы мысленно услышать музыку. И композитору вовсе пе обязательно слышать музыку, он может просто взять и записать ее на бумаге.

Интересно. Я даже на минуту забываю об Ингрид. Конечно, я не верю всему, что говорит Роули, потому что он великий выдумщик, но я могу проверить это потом у мистера ван Гуйтена. Он-то уж знает.

90

— Первоклассный музыкант, — говорит Роули, — может прочесть оркестровую партитуру так же легко, как обычный человек читает книгу.

— Тогда, значит, он всегда замечает, если кто-то взял не ту ноту?

— Совершенно верно. Есть даже такие музыканты, которые считают, что им никогда не услышать идеального исполнения любимой вещи, поэтому они вообще перестают слушать музыку и только читают партитуры.

— Ну, это все равно что заниматься онанизмом, потому что нет идеальной женщины, — говорит Конрой, сидящий рядом с Роули. Тот заливается краской и больше за весь обед не произносит ни слова.

А я улыбаюсь: правда, я люблю Конроя не больше, чем Роули, но тут он лихо его поддел и сбил с него спесь. Во всяком случае, заставил замолчать, и теперь я снова могу мечтать об Ингрид. Она мне нравится. Мне нравится в ней все. Нравится ее короткая стрижка и этот завиток над ухом. Нравятся ямочки в уголках ее рта и самый рот, полный, нежный, словно созданный для поцелуя. Я вспоминаю, как целовал этот рот. Интересно, буду ли я еще когда-нибудь целовать ее? Она чувствует, что я наблюдаю за ней, и на секунду ее глаза встречаются с моими. Но она тут же отводит взгляд. Можно подумать, что мы никогда и двух слов не сказали друг другу. И не сидели рядом в теплой, душной темноте кино. Можно подумать, что ничего этого не было. В половине четвертого я все еще мечтаю о ней, когда она проходит по нашему залу с блокнотом и карандашом в руке — видимо, идет стенографировать к Миллеру. Я поднимаю глаза от чертежа и провожаю ее взглядом. Какая она стройненькая в этой юбке, и как хороши ее ноги в темных нейлоновых чулках.