Любовь
Шрифт:
Гида опять пьет анальгетик; проглотила, закашлялась. Кашель трудный, с хрипами, и долго не проходит.
Где у тебя болит?
Да где только не болит.
Скоро рассвет.
И что тогда?
Я вытащу тебя.
Да уж конечно.
О! Смотри, что я нашла.
Кристина поднимает с полу мешочек, открывает его, и оттуда высыпаются пять джеков и резиновый мяч. Она собирает джеки и вновь раскидывает по полу. Пять – для игры маловато. Кристина снимает с руки кольца, дополняет ими набор. Звездочки джеков вперемешку с бриллиантами влажно поблескивают в мерцании свечи. Бросить мяч Гида не может, но сгребать к себе джеки – тут и ее пальцы справятся.
Моей матери только
Говорят, моему отцу он дал двести долларов, а маме сумочку.
Но ты же ведь сама хотела, разве нет? Хотела или нет?
Кристина быстро загребает четыре джека и со стоном морщится. Какой-то штырь пронзает ей лопатку, боль отдается в плечо и по всей руке.
Я хотела быть с тобой. Думала, выйду за него, и мы всегда будем вместе.
А я хотела поехать с вами в ваше свадебное путешествие.
И жаль, что не поехала. А с сексом, кстати, как у вас было? Да в то время вроде забавно казалось. Как поймешь? Сравнить-то не с чем. Что, никогда в жизни? Один раз было. Эй, Каллистия!
Да лучше уж про наши пикники вспоминать. Помнишь?
Еще бы. Корзинка, в ней всякие вкусности.
И лимонад.
А семечек не было. Л. у нас семечки отбирала.
А сосиски или ветчина?
Ну что ты, ветчина, конечно. К сосискам Л. бы нас на выстрел не подпустила.
А помнишь дождь? Мне все какой-то дождь вспоминается.
Нет, светлячки. Я светлячков помню.
Ты все пыталась их по банкам рассаживать.
А ты мне не давала.
А помнишь, черепахи нас напугали?
Ты плачешь.
А сама-то!
Я?
Ага.
Что-то я тебя почти не слышу.
Вот – руку… руку возьми.
Такие дела, подружка. Он у меня все детство отнял.
А у меня он отнял всю тебя.
А небо помнишь? Когда солнце шло к закату?
И песок. Он становился бледно-голубым.
И звезды. Сперва их всего несколько.
А потом так много, что они весь этот мудацкий мир освещают.
Ах, чудо. Какая красота.
Любовь моя. Ты правда моя любовь.
Ихо-тидагей. Олчи-мидагей.
Где нет ни фонарей, ни кричащих вспышек неона, ночь бездонна и приходит подчас как облегчение. Устраняется надобность что-то высматривать, от чего-то скрываться. Ворам ночь нужна для скрытности, но наслаждаться ею им не дано. Матери ждут ее, но и во сне они настороже. Самое главное, что дает ночь, это возможность затаиться, чтобы тебя не видели. Сделаться как звезды, которые живут своей жизнью, не думая одна о другой; или как лишенные оправы бриллианты, свободные, ставшие красивыми камнями.
На выкрик «Есть тут кто?» ему не ответили. Следуя за слабеньким лучом фонарика, Роумен пересекает вестибюль и подымается по ступенькам. Скоро станет светло, но сейчас тьма кромешная. Он слышит тихое похрапывание от себя слева – ага, там приоткрытая дверь. Распахивает ее пошире, и луч высвечивает двух женщин. Подходит ближе. Обе выглядят спящими, но дышит лишь одна. Та, что не дышит, лежит на спине, откинув левую руку, а правой обнимает за шею другую, которая похрапывает ей в плечо. Почувствовав направленный на лицо свет, дремавшая шевельнулась, собралась с мыслями и говорит: «Ты опоздал» – как будто у них была назначена встреча. Как будто он, угнав машину, сделал это не по внутреннему побуждению, а выполняя ее поручение. Как будто то, что Джуниор ему сообщила, полная чушь.
Он спал, проснулся, задумал раздобыть чего-нибудь поесть, и тут она рассказала.
– Ты их что – так и бросила?
– А на черта они мне сдались?… Да ты свет, свет погаси, душка.
Роумен уже тянулся к
Он задним ходом выехал к дороге, развернулся и дал газ. Не гони, уговаривал он сам себя. Не гони. Дорога без обочин. Канавы по обе стороны так и манят. Одна фара мигнула и погасла.
Джуниор сидела, прижав колени к груди и обхватив их руками. Раскачиваясь взад-вперед, вспоминала, как Роумен поднял из воды ее ногу и стал лизать, как леденец. Нет, это позже началось, когда они вылезли из ванны, оба мокрые и чистые, как младенцы, – да, вот тогда она и почувствовала, что скользит. Что-то внутри куда-то съехало, и она заметила, что кружится голова, но это было приятно. Чувство прочной защищенности, которое она испытала в первую проведенную в доме ночь, уступило место тревожному упоению, которое и радовало, и пугало. Потом, закрыв глаза, она лежала на спине, проникаясь новым ощущением. В конце концов повернулась, заглянула Роумену в лицо. В глубоком посткоитальном забытьи он спал, приоткрыв рот, чуть дыша, и не шевелился. Красивый мальчик, которым она наслаждалась, словно он воплощал в себе все праздники, все пиршества и дни рожденья, которых она была лишена. Ощущение смутной тревоги нарастало, и вдруг Джуниор поняла, как оно называется. Доселе чуждое, еще неведомое чувство, уже получившее одобрение и опору в том, что он лизал, словно леденец, ее ступню, захлестнуло ее, и она сделалась вся будто настежь распахнута, открыта и невинна. Вот почему чуть позже, когда он спросил во второй раз, она рассказала правду. Без обиняков, четко и ясно изложила факты. Его пораженный отклик «Ты их что – так и бросила?» удивил ее, как и его внезапный порыв куда-то бежать. Уже протягивая руку погасить свет, он вместо этого схватил ключи от машины и оделся мгновенно, будто пожарный. Она звала его по имени, кричала «Куда? Зачем?» – он не слушал. И убежал от нее.
Джуниор встала с кровати Гиды и пошла бродить по дому. Она не искала встречи с Хорошим Дядькой, не вынюхивала его одеколон. Он пропал еще несколько дней назад, не появился на чердаке отеля, не вернулся к себе в кабинет. Когда, стоя перед его портретом, она готовилась ему похвастаться, как ловко всех провела в отеле, ей уже смутно чудилась измена, но она гнала от себя подозрения, а тут еще Роумен пришел, и о Хорошем Дядьке она забыла. Потом был леденец, и Хороший Дядька вовсе исчез с портрета, так что она осталась наедине с Роуменом и своим новым головокружительным чувством. А Роумен взял и сбежал. Бросил ее. И даже не обернулся.
Она послонялась в замешательстве по комнатам, забрела в кухню. Открыла духовку плиты и, сев на корточки, принялась отковыривать кусочки почерневшей ноги ягненка. Жадно пихала их в рот. Но тревожное упоение, которому и всего-то был час от роду, не проходило. Пока еще нет.
Роумену пришлось обеих выносить на руках. По одной, с остановками, он снес их вниз по лестнице. Мертвую втащил на широкое заднее сиденье; живой помог сесть рядом с собой впереди.
– А та где? Сбежала небось?