Любовь

Прехт Рихард Давид

Понятно, что чем более расплывчатым становится распределение ролей в семейных и любовных отношениях, тем больше возможность конфликта. Но так же понятно и то, что никогда еще потребности сторон в отношениях или в браке не были так четко очерчены и выяснены. Мы — и мужчины, и женщины — требуем сегодня того, о чем даже не помышляли мои бабушка и дедушка. Если раньше о любви только пели и писали, то теперь супруги обсуждают ее собственными словами, несмотря на то что этими разговорами они подчас сильно осложняют свою жизнь.

Каковы же перспективы? Сегодня мы хорошо осведомлены об обстоятельствах возникновения и последствиях любви. Но мы пока ничего не знаем об условиях и следствиях этой осведомленности. Что выйдет из любви, которая так много о себе знает? Можем ли мы наслаждаться ею в ее чистой форме, или нам следует подмешивать к ней чуть-чуть иронии? Современный мир почти полностью освободился

от религиозного чувства. Блаженство, потусторонность в действительном существовании, рай на земле — все это мы должны теперь творить своими руками и рассматривать именно так — как наше собственное творение. Такое положение вещей создается почти райскими условиями нашего благополучия и избытка досуга. Такой уровень благосостояния и такой избыток свободного времени не являются естественным природным законом. Неотения с ее прогрессирующим самопознанием не может расширяться до бесконечности. Когда демократия в Афинах достигла наивысшей точки своего развития и философы изобрели сказку о самоусовершенствовании человека, никто не думал, что всего через несколько десятилетий эта демократия рухнет и навсегда исчезнет.

Четырехугольный крокодил

Эта книга началась с упоминаний о многих животных, животными я ее и закончу. Как говорит обо мне мой приемный сын Давид: «Когда он не знает, что еще сказать о людях, он принимается рассказывать о каких-нибудь редких животных». Он, видимо, прав, потому что и в этой книге я прибегнул к рассказам о животных, чтобы по мере сил развеять чары эволюционной психологии. В фильме Александра Клюге «Артисты под куполом цирка беспомощны», вышедшем на экраны в 1967 году, рассказана одна занятная история. Некий человек покупает крокодила и аквариум для него. Продавец честно предупреждает нового владельца, что крокодилы быстро растут. Уже скоро аквариум становится мал для животного. Однако новый владелец предпочитает не замечать этого. Крокодил растет, а аквариум остается прежним и очень его стесняет. Мало-помалу крокодил занимает все пространство аквариума. Животное приспосабливается и становится четырехугольным.

Не знаю, как вам, но мне эта история живо напомнила о любовных отношениях. Человек задает рамки, в которых эти отношения должны развиваться. Любовь растет и развивается, становится все более многослойной и сложной. Но рамки при этом не расширяются, оставаясь прежними. Очень многое перестает соответствовать прежним представлениям, и люди начинают по пусту себя упрекать. Однако кто здесь кого обманул — аквариум крокодила или наоборот?

Ясное дело, многие скажут, что крокодил — неподходящее животное для содержания в аквариуме. Или что аквариум — не лучшее жилище для крокодила. Правда, и «психотопы», как именуют руководители зоопарков построенные из естественных материалов сооружения для содержания животных, отнюдь не гарантируют крокодилам счастья. Точно так же никакие рамки не гарантируют нам, людям, длительного и стабильного ощущения комфорта и интимности — ни гуманный психотоп современной души, который люди считают приличным нашему виду: пространство между шкафом из «Икеи» и оригинальным диваном, журнальным столиком и освежителем воздуха, рядами таунхаусов и небоскребами, коридорами супермаркетов и забегаловками быстрого питания, ярмарочными аттракционами и городскими лесопарками, витринами диснейлендов и храмами развлечений.

Знаем ли мы вообще, чего хотим, что для нас полезно и хорошо? И ищем ли мы самих себя, когда спрыскиваем себя духами и дезодорантами, стильно одеваемся и толкаемся в коралловых рифах современной ночной жизни среди рыб-клоунов, цихлид, мурен и акул, или, как хотелось бы Умберто Галимберти, мы ищем «другого человека, который был бы в состоянии нарушить нашу автономность, изменить нашу идентичность и потрясти защитные механизмы нашей личности» (128)?

Ответ на этот вопрос будет обоюдоострым и противоречивым. Животное со странной сексуальностью и удивительной психической жизнью, о котором шла речь в этой книге, ищет всего сразу, а больше всего — противоположности. Он ищет защищенности и отчужденности, близости и дистанции, волнения и спокойствия, силы и слабости, потрясений и поддержки. Преимущество потрясений перед поддержкой есть философский вымысел. Обратное все же представляется более вероятным. Мою волю к изменениям можно легко переоценить, так же, как и мою способность к долговременным изменениям. Согласно данным некоторых исследователей мозга, в такой ситуации требовать вслед за Галимберти «безусловной самоотдачи и самоотверженности» (129) так же завышено, как и сущностный психический терроризм некоторых психотерапевтов, пытающихся воспитать

в пациенте склонность к самоотречению.

Зажатое между бескомпромиссным «принципом собственной выгоды», придуманным радикальными биологами, и полицейскими требованиями альтруизма, выдвигаемых психотерапевтами и философами жизни, самое странное животное уже не нуждается в сравнении с сорокопутами, лягушками-гладиаторами и степными полевками. Любовь действительно, как говорят эволюционные психологи, есть погоня за ресурсами, но эти ресурсы суть не только гены, деньги и власть. Любовь — это наше сугубо личное психическое чувство возможности, воодушевляемое в нас другим человеком. Кто принимает участие в другом человеке, кто «предается» ему душевно, тот расширяет свой горизонт и меняет чувство реальности на чувство возможного. Это ощущение множества альтернативных возможностей, какие можно прочувствовать, увидеть, помыслить и пережить. Это чувство выходит далеко за рамки понятия о биологических «ресурсах». Что такое набитая припасами кладовая в сравнении с колдовским духом, чарующей музыкальностью, неотразимым шармом и искрометным остроумием?

Когда мы влюбляемся, мы открываем наш разум, наши чувства перед нашими возможностями: наши мотивы становятся сильнее, наши желания — более страстными. Когда мы находимся вместе долгое время, и влюбленность переходит в любовь, чувство возможного перемещается с широких просторов на более узкое поле. Мы уже не хотим сдвигать горы, но стремимся к доверительности, нас устраивают малые радости, а не глобальные потрясения чувств.

Чувство реальности и чувство возможности неразделимы. Динамика их взаимодействия определяет всю нашу жизнь, она разрывает ее на части, примиряет и снова рвет. Грезы Спенсера о том, что природа мира и природа человека подталкивают его к гармонии, к долговременному примирению отдельных частей, есть иллюзия. Человек не создан для длительного счастья, но лишь для мечты о таком счастье. Ничто не говорит в пользу того, что мозг наших далеких предков с его сложнейшим обменом веществ стал когда-то оптимально приспособленным для способности к счастью — против такого предположения свидетельствует весь опыт человечества. Состояние перманентного счастья не способствует лучшей адаптации к окружающему миру. Никакие побочные «подпорки» для счастья не возникли по случайности. Напротив, жизнь не строит того, для чего она не может взять строительный материал в каком-то другом месте. Это в полной мере относится и к нашему мозгу. Каждое сильное настроение провоцирует настроение, ему противоположное. Вся ценность нашей жизни и заключается в этих контрастах. Не бывает чувства слияния без чувства отчуждения, не бывает романтики без приземленности и трезвого знания жизни, не бывает радости жизни без печали и чувства утраты, не бывает блаженства без чувства обреченности смерти.

Если какое-то дело не может пойти вкривь и вкось, то из него не может выйти и ничего хорошего. Любовь как величайшее из наших устремлений тоже подчиняется этому правилу: она невероятна, уникальна, хрупка и уязвима. Если у любви отнять все эти качества, она становится невероятно скучной. Само собой разумеется, что чувство любви возвышает — только потому, что оно само собой не разумеется.

Улыбнуться, плывя на пароходе

Потому что оно само собой не разумеется…

Жена неслышно положила руку на дверной косяк. За окном — воскресный вечер. Вечер в обрамлении золотого заката. По зимнему небу на юг плывут облака. Осколки Антарктиды возвращаются домой. Жена улыбается: пора ужинать. Моя книга подходит к концу. Что еще могу я сказать?

Для одних любовь так и остается недостижимой, несмотря на все расходы, невзирая на самые умные стратегии поведения, несмотря на все попытки ее спасти и сохранить. Любовь трагична до мозга костей, она — вечный парадокс, никогда не кончающееся томление: «Сладость печали и любви. Остается только улыбнуться, плывя на пароходе. Это было самое прекрасное время. Только желание умереть и одновременно стремление удержаться — все это любовь». Это записал в своем дневнике тридцатилетний Франц Кафка 22 октября 1913 года по пути на юг после встречи с одной юной швейцаркой (130).

Для других, наоборот, все обстоит очень просто. Из многочисленных справочников вам уже известно, что любовь — это очень просто. Уделяйте партнеру больше внимания, чаще уверяйте его в своей любви, во время ссор не наносите ударов ниже пояса, время от времени меняйте позу, не выдвигайте огульных обвинений, избегайте слов «всегда» и «каждый раз», пускайтесь иногда в маленькие приключения и — ах, да, приносите жене время от времени пару цветков… И о чем нельзя сказать в любви — о том лучше промолчать.