Любовная паутина
Шрифт:
Первые четыре дня своего плена Митч провел с повязкой на глазах, привязанным к спинке деревянного стула; руки его для пущей верности привязали к задним ножкам. Ему запретили говорить, угрожая прикончить на месте, если он издаст хоть единый звук.
В конце первой недели его засунули в багажник машины и переместили в подвал многоквартирного дома в пригороде Бейрута. Там, в крохотной комнате без света, он просидел шесть месяцев. Ему пришлось спать на полу, его били, пинали и мучили насмешками насчет того, что его правительство и даже семья бросили его на произвол судьбы.
Пленника
В следующие несколько лет его, завернув в упаковочную ткань будто мумию, запрятав в багажник машины или в «скорую помощь», перевозили с места на место, из дома в дом. Однажды его засунули в слишком короткий гроб, где он чуть не задохнулся. Каждый раз его хватали среди ночи и долго возили по городу намеренно запуганным путем, чтобы он не мог догадаться о направлении. В большинстве домов, куда его помещали, с ним обращались как со злейшим врагом.
В немногих – как с нежеланным гостем. Но везде строжайшим образом охраняли, чтобы не оставить никакой лазейки для побега.
В течение второго года из пяти лет плена его вместе с двумя другими заложниками, профессором биологии из университета и сотрудником посольства США, держали в большом полуразрушенном доме на холмах. Эти дни в компании, хотя и были далеко не радостными, сделали последующие годы, проведенные в полной изоляции, еще невыносимее.
Потом, когда он думал, что уже почти сломлен, его снова переместили. И последние девять месяцев держали в доме Рафика Абдель Наммара. За это время между двумя мужчинами установились отношения обоюдного уважения. Рафик даже признался, что ему все меньше нравится идея использовать американских заложников на переговорах в качестве интернациональной валюты. Но шестеро братьев Рафика, бесчисленные кузены и дядья участвовали в джихаде, и он не мог повернуться спиной к семье. И все же именно Рафик прошлой ночью сказал Митчу, что его наконец решили освободить, сделав жест доброй воли по отношению к Западу.
– Итак, скоро вы будете дома, – пробубнил Рафик, когда они вдвоем стояли, перед тем как расстаться, посреди площади Пушек, также известной как площадь Мучеников. Во время первой мировой войны, когда на этих землях правили турки, здесь было повешено более пятидесяти человек. В редких зданиях, не разрушенных до фундамента, зияли дыры от пуль. В стенах, изрешеченных снарядами, торчали обрывки проводов, причудливо кренился искореженный бетон. – Какие у вас планы?
– Сначала я долго-долго буду стоять под горячим душем, потом выпью холодного пива и буду любить жену. – Пять лет! Порой ему казалось, что прошла целая вечность с тех пор, как он занимался любовью с Элли. А порой казалось, что это было только
– Именно в таком порядке? – Под густыми черными усами собеседника сверкнули зубы.
– Не обязательно. – Митч улыбнулся в ответ на улыбку тюремщика, с пониманием отнесшегося к его мужским фантазиям. – Пиво может подождать.
Он сунул руку в карман и достал моментальный снимок Эланны, единственный, который ему разрешили сохранить. Снимок был сделан на пляже, вскоре после того, как она приехала в Ливан преподавать в Американском университете. Приехала, согласившись на эту работу только ради того, чтобы быть с ним. В белом бикини она откровенно соблазняюще улыбалась в объектив. Он тогда еще удивлялся, как у него не дрогнул аппарат. Сколько уже раз смотрел он на эту фотографию, умиленно гладил ее!..
Бумага протерлась почти до дыр. Но вообще-то Митч не нуждался в снимке. Он помнил в своей жене все. Ее образ навсегда отпечатался на радужной оболочке его глаз. Прикрыв веки, он видел ее улыбающееся лицо, видел любовь в сияющих зеленых глазах. Митч глубоко вздохнул, представив себе, как вместо гари, дыма и пыли вдыхает аромат ее кожи.
– Будьте осторожны, переходя улицу, мой друг. – Рафик протянул ему руку. – Было бы ужасно, если бы в вас попала бомба в последний день пребывания в Ливане.
Последний день. Сколько лет он ждал этого момента! И сейчас, когда он наконец наступил, Митч испытывал странное нежелание уезжать. Он вспомнил, что читал об иранских заложниках. Как некоторые из них привязывались к своим тюремщикам. Стокгольмский синдром – так это называется. Но лучше не думать об этом, еще падешь жертвой собственной любительской психологии. И Митч заставил себя сосредоточиться на самом приятном, на возвращении к Элли. Он пожал Рафику протянутую руку.
– Хотелось, конечно, сказать, что мое пребывание здесь доставило мне удовольствие, но, увы, не могу. Хотя не покривлю душой, если скажу: это было незабываемо. И на том расстанемся.
– Вы единственный журналист, который знает нас изнутри. – Рафик окинул его долгим скорбным взглядом. – Это позволит вам объяснить миру, почему мы воюем.
Митч засмеялся, но в смехе не слышалось веселья.
– Сначала я хотел бы понять это сам. – Он покачал головой, все еще ужасаясь безумию, превратившему чистый, благополучный город, драгоценную жемчужину Ближнего Востока, в развалины. Вдали ослепительно сияли море, горы и долины, исхоженные и пророками и армиями. Ливан лежал перед ним повергнутый и расчлененный. Страна истекает кровью. Остается только надеяться, что обе стороны сумеют договориться, прежде чем вообще ничего не останется.
– Мюалеш. Неважно. Достаточно, если вы будете честным. – Рафик опять улыбнулся. В улыбке было слишком много усталости для его тридцати с небольшим лет. – Удачи вам, Митчелл Кентрелл. Надеюсь, вы благополучно вернетесь домой.
– Иншаллах, – ответил Митч, пробормотав уместное ко всем случаям выражение. Оно означало: «На все воля Аллаха».
И теперь, если не помешает Аллах или какой-нибудь безумный снайпер, через несколько коротких часов он и вправду вернется в Соединенные Штаты.
Вернется к Элли. К своей молодой жене.