Любовник Дженис Джоплин
Шрифт:
— Я знаю только про переселение душ после смерти. А еще читал где-то, что те, кто кончает жизнь самоубийством, тем самым доводят свою бессмертную часть до безумия, и она в итоге терпит неописуемые муки. Но вообще-то я в этом не очень разбираюсь.
— Так что мне делать? Дядя Грегорио советует слушаться ее, может, подскажет что-нибудь полезное.
— Возможно, но если тебе не нравится, просто не обращай внимания, и все! Ну а теперь расскажи мне про то, как было с Дженис!
— Все вышло очень по-дурацки.
— А как вы понимали друг
— С помощью жестов, больше никак. И вообще ничего глупее со мной в жизни не было!
— Она ведь очень знаменитая певица, знаешь?
— Да, Чоло говорил мне. Вот, посмотри! — Давид достал из папки вырезку из «Лос-Анджелес тайме» и передал брату.
— Ах ты, черт! — восхищенно произнес Чато. — Просто невероятно, как это у вас все получилось, братан! Ну а что с «Доджерс»?
— А вот, — показал Чато другую вырезку. — Нас с Дженис напечатали в один день!
— Круто, повезло тебе! «Новый питчер из Мексики»! Так в чем дело, почему ты не стал играть у них?
— Да не люблю я бейсбол, какой интерес в том. что один бросает мячик, второй бьет по нему палкой, а потом бежит как угорелый? А эта форма, которую надевают во время игры, такая смешная, они в ней просто как цыплята голозадые! Мне понравилось только, что там можно постоянно сплевывать прямо на поле.
Позже Давид признался, что все же жалеет о потере контракта с «Доджерс» по единственной причине: играть в лос-анджелесской команде означало бы находиться рядом с Дженис.
— Я хочу поехать к ней, — произнес он с решимостью человека, не привыкшего думать о последствиях своих поступков. — Уже и деньги начал копить.
— Она ведь живет в Сан-Франциско?
— Нет, в Лос-Анджелесе, на бульваре Сансет.
— Тебе понадобится немалая сумма.
— По моим подсчетам, примерно две тысячи песо.
— А сколько ты уже скопил?
— Двести восемьдесят.
— Да, самая малость осталась. И паспорт тоже нужен.
— У меня есть постоянная въездная виза! — с готовностью похвастался Давид, и Чато улыбнулся.
— Ну, тогда все в порядке, — подытожил он и сладко зевнул. — Давай-ка спать!
Чато заснул почти мгновенно, а Давид до двух часов ночи любовался луной, грезил о Дженис, сидя возле радиоприемника, включенного на случай, если передадут песню в ее исполнении, и совершенно не обращал внимания на треск и шуршание помех.
Глава 6
С того дня Чато стал чаше появляться в домике на холме. Вообще-то он использовал его главным образом для хранения оружия и пропагандистских материалов, но, когда выдавалась возможность, заваливался спать.
— Непонятно, — удивлялся Давид. — Почему он никогда не высыпается? — Лично у него сон отнимала не политика, а мысли о Дженис. Он жил воспоминаниями о ее гибком теле, о скрещенных руках, поднимающих подол платья, о милом ушке, о том, что произошло между ними и теперь постоянно воспроизводилось в его памяти, несмотря на минувшее время.
«Поеду к ней!
— Отец по сути всего лишь реакционный старикашка, трусливый мелкий буржуа, который неспособен разглядеть исторической роли нарождающегося пролетариата! Призрак бродит по Мексике, Давид, призрак коммунизма! Тебе надо больше узнать о революционном движении! — Чато оставлял брату стопки отпечатанных на мимеографе страниц, чтобы читал на досуге. Но стоило Давиду пробежать глазами одну-две строки, как ему становилось скучно или тут же одолевал сон. Не понимал он, что написано в этих бумагах, и не хотел понимать. Двоюродный брат напоминал ему Марию Фернанду; та тоже заставляла его изучать брошюры о защите окружающей среды и хищническом разграблении водных ресурсов.
— Мы спасем мир, Санди, спасем наши реки! Чтобы прочитать полученную от нее экологическую литературу, Давиду понадобилось бы года три. А он изнемогал от желания вновь услышать голос Дженис: «Аге you Kris Kristofferson?» — вдохнуть запах ее кожи, ощутить горячую плоть в промежности. Какое ему дело до плачевного состояния речки Кеме, что стекает с гор Атакора и чья загрязненная вода отравляет существование племени барибас? Давиду хотелось только одного — вернуться в Лос-Анджелес, но он убил человека и жил как преступник — без денег, в разлуке с близкими людьми, в страхе перед внутренним голосом, не оставляющим его в покое.
Надежды, которые Давид связывал с Чато, также не оправдались. Двоюродный брат изменился до неузнаваемости; он теперь смотрел на действительность только через призму социализма.
— Отращивать волосы и носить расклешенные брюки — это еще не значит быть современным человеком, — внуша! он Давиду. — Ты должен соответствовать эпохе, в которой живешь, помнить о своем долге перед историей. Ничего, что тебе не вполне доступны мои слова, это не твоя вина. Я просто хочу, чтоб ты знал: общественный строй, за который мы боремся, создаст возможности для излечения таких болезней, как у тебя; при социализме полностью исчезнет человеческая отсталость любого происхождения. — Давиду хотелось поговорить с братом, как раньше, в детстве, но Чато этого не понимал.
— Чато, чем считали ацтеки Млечный Путь?
Брат перестал раскачиваться и сердито уставился на него; дело было поздним вечером, оба сидели на веранде в ржавых креслах-качалках.
— Давид, мы обсуждаем то, что касается непосредственно тебя!
— Ты мне как-то раз говорил, чем считали ацтеки Млечный Путь, но я не запомнил. Египтяне принимали его за рассыпанные зерна пшеницы, инки — за звездную золотую пыль, а вот насчет ацтеков я правда не помню — вроде что-то связанное с кроликом?