Любовник
Шрифт:
Рано утром снова звонок. Мама отвечает. Через несколько минут она стоит одетая у моей кровати, говорит со мной. Она едет в Иерусалим, надо позвонить директору и сказать ему, что сегодня она не придет в школу. Я киваю головой и снова засыпаю. Просыпаюсь в восемь. Дом пуст. Я встаю, опускаю все жалюзи в доме, отключаю телефон. Нет школы, нет родителей – нет ничего… Возвращаюсь в кровать и снова засыпаю. Сон вернулся ко мне. Доброе утро…
Адам
Медленное такое передвижение. Мне казалось, я слышу тихую музыку. Я просто начал медленно идти, чтобы увести его оттуда,
Теперь я начинаю рассказывать, как мы искали его, об армейском управлении, где ничего о нем не знают, пока ничего не говорю о восставшей из мертвых бабушке, Асино имя даже не упоминаю. Рассказываю только о наших ночных поисках. А ему, сразу видно, приятно слушать мой рассказ, улыбается про себя, глаза блестят, он даже положил руку мне на плечо и продолжает тащиться за мной.
Мы идем мимо гостиницы «Малех Давид», [69] через сады ИМКА, [70] спускаемся по маленькой улочке к гостинице «Мория», и через большие окна гостиницы я вижу накрытые к завтраку столы. Запах кофе, поджаренного хлеба. Мы стоим у просторного входа, против стеклянного турникета. Я говорю ему:
69
Царь Давид.
70
Здание Союза молодых христиан.
– А бабушка твоя пришла в сознание, вернулась домой…
Он схватился за стену, чуть не упал, рассмеялся.
– А я спешил приехать. Это дурацкое наследство…
– Давай зайдем, выпьем что-нибудь.
– Не впустят нас…
И действительно, швейцар остановил нас – странную пару, совершенно не подходящую для фешенебельной гостиницы: религиозный в черной одежде, с пейсами и бородой, в спортивных ботинках на ногах и грузный работяга в замасленной рабочей одежде. Я вытащил бумажку в сто лир и протянул ее швейцару: «Нам только немного позавтракать». Он ловко схватил деньги, отвел нас в боковой коридор, позвал метрдотеля, который подошел к нам, чувствуя себя неловко, быстро взял вторую синенькую, протянутую мною, и, ничего не говоря, повел нас в маленькую, но хорошо обставленную комнату, всю покрытую коврами, и закрыл за нами дверь.
Этот завтрак обошелся мне в триста лир, но я уже давно перестал считать деньги.
Он сказал, что не голоден, и я не стал заставлять его есть. Сидит около меня, жует свои пейсы и смотрит, как я уничтожаю маленькие свежие булочки. Как бы в рассеянности протягивает руку и начинает собирать крошки со скатерти, играет ими.
– Что это за пост? – спрашиваю
– Семнадцатое число месяца таммуз, день, когда была пробита и разрушена стена.
– Но ведь ее снова построили, – я показываю ему на серую стену Старого города, которая видна сквозь занавеску.
Он даже не смотрит, улыбается смущенно.
– Это не та стена…
Он улыбается. Эта его мягкая, милая улыбка. Пожимает плечами, невнятно бормочет, что не хочет есть. И вдруг начинает интересоваться Асей, наконец-то. Я уж было подумал, что он забыл ее. Спрашивает, как она жила в его отсутствие, а я осторожно рассказываю ему о ее работе, о ее тоске. Он слушает, глаза его закрыты.
– Но как вы нашли меня?
Я кладу на стол кусок смятого железа, с которого сцарапана краска, голубого железа, ставшего мягким из-за того, что я все время вертел его в руках. Рассказываю ему об аварии.
Он вспомнил о ней, улыбнулся:
– Чуть не убил меня этот сумасшедший старик.
Обернувшись, я вдруг с удивлением замечаю за оградой тех трех мальчишек из религиозного района, они выглядывают из кустов, машут руками, кричат что-то, бросают камешки в окно. Я быстро встаю, иду к двери, нахожу швейцара, даю ему пятьдесят лир и жалуюсь на маленьких настырных преследователей. Потом звоню домой. Шесть утра. Звонок не успел еще зазвенеть, а Ася уже сняла трубку. Я сообщаю ей основное, она решает приехать немедленно. Я возвращаюсь в комнатку. Он сидит и жует булочку, которую я не доел. Я заказываю еще один завтрак.
За оградой швейцар поймал одного из мальчишек, отобрал у него шапку, воюет с ним.
Он выпивает кофе, съедает два яйца всмятку.
– А я думал, что вы уже и думать обо мне забыли…
Вдруг до меня дошло, что еще больше, чем я хочу удержать его, он держится за меня, боится, что я оставлю его, верну обратно. Я выскакиваю ненадолго, заказываю комнату, снова сорю деньгами направо и налево, неизвестно зачем, даю официантам и швейцару. Возвращаюсь в комнатку за ним. Он уже прикончил все, словно невесть сколько постился, вылизал масло, блюдце из-под варенья, в его бороде застряли остатки желтка. Я увожу его, мы идем по вестибюлю, где полно американских туристов, на нас смотрят с любопытством, провожают улыбками. Метрдотель впускает нас в комнату на первом этаже. Он устраивается в одном из кресел, с удовольствием откидывается.
– Снова я удираю, как тогда, в пустыне… А за окном потрясающий вид Старого города.
Мебель обита сиреневым материалом приятного оттенка, занавески тоже лиловые, ковер – фиолетовый. Он снимает пиджак, сбрасывает ботинки, расхаживает в носках, заходит в ванную, моет руки, вытирает их душистыми бумажными салфетками, включает радио, музыка словно окутывает нас.
– Какая чудесная комната.
Я спрашиваю его, не принести ли его вещи, оставшиеся в ешиве, он пожимает в ответ плечами:
– Нет там ничего ценного.
– А машина…
Ах! Он почти забыл о ней. Протягивает мне ключи. Ему лучше не идти туда, тяжело будет увидеть их разочарование и огорчение.
Он снимает рубашку, берет в руки журнал, перелистывает его, рассматривает картинки.
Я закрываю его на ключ, быстро спускаюсь и возвращаюсь в религиозный квартал, сначала немного заблудился, но в конце концов добрался до двора ешивы.
– Господин, куда вы увели его?
Но я не отвечаю им, сажусь в машину и начинаю заводить ее. Аккумулятор уже здорово сел, мотор кашляет.