Любовные доказательства
Шрифт:
Она сидела на жесткой полке и смотрела в ночное окно. В конце концов ну что же, она ведь ехала выполнить свой христианский долг. И она его выполнила. И она любит Мраморнова уже не как жена, не как женщина, а как христианка. И он это оценил. Она поняла по его глазам. И вообще — он был так внимателен, так нежен с ней…
Может быть, он все-таки любит ее? Продолжает любить, несмотря ни на что? То есть жена сама по себе — крест жизни, а она — сама по себе — вестница неба? И вот они — он и она — такие две разлученные в этом мире души, и она почти физически чувствует эту мощную связь между ним и собой, между санаторским корпусом и своим удаляющимся
К утру она насчитала шесть доказательств того, что это — так. Что Мраморнов все-таки любит ее. Но не смеет признаться ей в этом прямо. Ну, действительно, как это можно при живой жене, чтобы остаться порядочным?.. Итак, шесть доказательств.
Во-первых, он сказал: «Мы с тобой, Любочка, еще ого-го!» Потом посмотрел ей долго в глаза и добавил: «Мы еще с тобой повоюем!»
Во-вторых, он сказал: «Имя-то ведь у тебя какое! Любовь! Вот какое у тебя имя».
В-третьих, он сказал, когда они сели на скамеечку над прудком: «Люба, ведь здесь вот какое дело. Тошно мне, Люба! Ты у меня, что свет в окошке. Приехала через тридевять земель к старому, больному… Я ведь, Люб, и впрямь туда уже заглядывал… в пропасть-то эту. А ты — почуяла. Простила. Уму-разуму прибежала учить. Вон — в рай меня тянешь, рассказываешь про блаженство, про веру, про вечную жизнь. А мне, Любочка, все так тошно, неспокойно, тягостно. Дай хоть вспомню возле тебя время наше молодое, радостное, хорошо мы все-таки с тобой жили, всю жизнь бы так».
В-четвертых, он сказал: «С тех пор, Люба, как я тебя тогда ну… оставил, понимаешь, бросил, что уж тут смягчать, дорогой мой человек, все эти двадцать с гаком лет тяжесть такая была у меня на сердце! Так что инфаркт — это не мудрено: не выдержало оно тяжести-то. Тянуло вниз что-то. Вспоминал я тебя иногда, это конечно, но Зинаида, супруга моя, так меня в оборот взяла, все на начальственные должности двигала, на подвиги посылала. А камень на душе моей так и лежал плашмя. И вроде радуюсь, а нет настоящей радости. Вроде и благополучно все, а блага-то, счастья — и нет его».
В-пятых, он сказал: «Бога я готов был бы принять твоего. Как добро. Как правду. Как справедливость. И признаю, что камень этот был мне дан в наказание — за тебя. Ты что — так ни с кем, никогда, ничего? Ведь молодая ж была еще, привлекательная. Ну, ты, Люба, всем нам пример, всегда в это верил, — святая ты просто».
В-шестых, он сказал: «Книгу, которую ты мне принесла, — Евангелие, — пролистал внимательно. Кое во что так и вчитывался, проникал. Многое у меня вызывает критику, но в целом — очень тебе за нее благодарен. Буду теперь книгу твою читать — тебя вспоминать. А тебя вспомню — и жизнь заново проживу. Поозорничали, побазарили — пора возвращаться к мудрости предков наших. Дай, руку тебе пожму. Хорошая ты, одно слово — родная!»
А Мраморнов, проводив Любу, вернулся в комнату. Зинаида сидела за столом и ела с фольги сырники:
— Не хочешь? Свежие, пышные…
— Да куда уж… Кормят тут хорошо.
— Ну и что это твоя бывшая здесь позабыла? Через столько-то лет? Надеется на что? Постарела она, конечно, раздалась, годы никого не красят… Не сразу ее и узнала. А одевается все так же безвкусно. Как ты ее звал — халда?
— Растяпа, — ответил он.
— Это почти одно и то же. Так на что она здесь рассчитывала?
— Да ни на что, — скривился Мраморнов. — На что ей рассчитывать? Просто приехала — проведать. Книгу мне привезла божественную,
— Это мы-то нехристи? — взвилась Зинаида. — И куличи печем, и пасху светим… Ишь, святоша нашлась. По-прежнему ведь небось влюблена в тебя. Почву приехала прощупывать — как ты, хорошо ли в браке живешь? А замуж после тебя специально не выходила, чтобы всю жизнь потом этим глаза колоть… Ведь так?
— Есть маленько, — улыбнулся он.
— Ох, а ты уж и смотришь гоголем. Перья, смотрю, почистил. Небось, плакался ей на жизнь, говорил: сердечко у тебя, Любушка, золотое… Ну, последний раз спрашиваю, сырники будешь?
— Буду, — вздохнул Петр Дмитриевич.
Месяца через четыре, когда он уже вернулся в родной город, как-то, купив в киоске газету, Мраморнов получил на сдачу открытку: шарик такой красный, с присыпкой даже какой-то сверкающей, праздничной, рельефной, и держит его симпатичный улыбающийся олимпийский мишка. А через открытку написано: «С днем рождения!» Хорошая открытка.
Подумал — кому бы ее послать? А то дома — заваляется среди бумаг, испортится, присыпка отклеится… Вспомнил: скоро у Любы день рождения. Тогда зашел на почту поблизости и написал ей поздравление: «Здравствуй, дорогой мой человек! Поздравляю тебя с днем рождения!» И добавил: «От чистого сердца». Подумал и вывел аккуратным почерком: «Желаю тебе бодрости духа и счастья на работе и в личной жизни. И чтобы исполнялись твои желания. Вчера смотрел по телевизору фильм, в котором религия оценивалась положительно». Хотел еще написать что-нибудь шутливое, на юморе, вроде: «Держи хвост пистолетом», но тут открытка кончилась. И он написал просто: «Помню». И поставил вместо подписи буквы П. и М. Потом добавил адрес, по которому сам жил когда-то целых три года, и с сознанием, что делает что-то очень хорошее, сунул ее в почтовый ящик.
А Люба, получив от него это послание, вдруг поняла: вся ее жизнь в непрестанном душевном одиночестве, в такой нервной, суетливой, неблагодарной работе, с этими бухгалтерскими ревизиями: дебит-кредит, командировками по далеким предприятиям, с личной неухоженностью и заброшенностью в обшарпанной коммунальной халупе, — так вот, вся она была разыграна и выстроена таким образом именно ради этого заветного коротенького письмеца, которое — она была в этом уверена — несло собой седьмое доказательство любви.
ЛУЧШИЙ ДРУГ ОПАЛЬНОГО КНЯЗЯ
Закутавшись в плед, лежал, читал Юнга. Шлепал на кухню, заваривал чай через ситечко. Прихлебывал, приваливался к диванной подушке. Крутил над головой лампу: свет должен падать правильно и ровно освещать страницу.
Особенно показалось верным про религиозное подполье, выносящее вытесненные когда-то образы на поверхность. Как тридцать витязей прекрасных, они вылезают их темных глубин. Матовая луна плывет, заволакиваемая рваными тучами. Темные воды волнуются, покрываются зыбью. Черная лестница лезет с парадного входа. Стоп! Откуда это? Не из тех ли бездн? Не поленился, подошел к столу, записал. Прислушался, не будет ли чего дальше? Дежурные рифмочки заторопились наперегонки: природа, свобода, рода, порода… Не колыхнется поверхность — все тихо, гладко. Да и поздно уже. Второй час. Опять прилег.