Любовные утехи богемы
Шрифт:
Но в 1830 году Мюссе было всего двадцать. Он признавался в том, что:
Если взор подниму я среди оргии грубой, если алою пеной покроются губы, ты прильнуть к ним приходи. Пусть желанья мои не находят покоя на плечах этих женщин, пришедших за мною, на их пылкой груди. В сокудневшей крови моей пусть сладострастье зажигает опять ощущение счастья, словно юный я жрец. Сам я головы женщин цветами усею, пусть в руке моей локоны вьются, как змеи, сотней мягких колец. Пусть, зубами в дрожащее тело вонзаясь, я услышу крик ужаса, пусть, задыхаясь, о пощаде кричат.Тем, кто спрашивал его о занятиях, он отвечал: «Я представляю отчеты о маленьких театрах (всегда в «Тамп»), я сочиняю стихи из любви к парадоксам, я целуюсь от нечего делать, сладострастно пью и курю — вот и все!»
Каждый вечер его можно было видеть в одном из кафе на бульваре, где он усаживался за столик вместе с Арсеном Уссеем и другими горячими головами вроде
«Безумства» Мюссе и очень свойственная ему манера похваляться с единственной целью — позабыть хотя бы на мгновение о законе тяготения, совершенно озадачивали этого старого отшельника Сент-Бева, которому было не под силу понять расточительность молодого человека. Так, например, когда Мюссе получив четыре тысячи франков за авторские права, моментально растратил их, пригласив на шикарный обед у Вери пять или шесть проституток, Сент-Бев возмутился тем, что поэт, который так пил, практически отсутствовал на этом празднике: «Что касается меня, то самый значительный упрек, который я высказываю Мюссе, когда он хотел позволить себе этот каприз воображения и воплотить, хотя бы один раз, свой идеал оргии, состоит в том, что он пришел туда уже пьяным и будучи не в состоянии морально насладиться своим исполнившимся желанием. Даже непристойности следует совершать деликатно».
Казалось, что там, где другие лишь топчутся на месте, шлепая по грязи, Мюссе летал. Однако этим он был обязан своей привлекательности, эфемерность которой не была для него тайной. И тогда, чтобы не упасть на землю и еще несколько мгновений продержаться в воздухе, он прибегал к пуншу и шампанскому. Если же вину не удавалось дать ему то, чего он так жаждал, он добавлял к нему стаканчик плодовой водки. Его друзья ничего не предпринимали, чтобы остановить его, так как «когда он пьян, он совершенно очарователен» (так писал Стендалю Мериме в конце лета 1831 года). Вечеринка, о которой идет речь, состоялась в одном маленьком ресторанчике на улице де ля Драпери. Там были его друзья — Делакруа, Орас де Вьель-Кастель, Саттон Шарп. По неизвестной причине Мюссе на протяжении всего обеда был каким-то возбужденным, принимал странные позы и не переставал вести себя как-то неестественно. Лишь после десерта шампанское исправило его плохое настроение. Он снова стал естественным и веселым, и в театральном порыве сексуального возбуждения предложил всем закончить вечер в борделе у Лериша. «Я покажу вам возбуждающий спектакль, — говорил он, — я овладею женщиной на столе при свете двадцати пяти свечей, не менее, ибо это настоящее ночное солнце, и вы увидите все до последнего». Дело было быстро решено, и все без исключения, аплодируя этому по-настоящему оригинальному предложению, направились на улицу дю Азар. Путь оказался долгим, так как в ту ночь на Бульварах было неспокойно, и Национальная гвардия, обеспокоенная тем, как бы это волнение не переросло в бунт, была особенно нервозной и дотошной. Наконец, добрались. Как только Мюссе вошел, у него пошла из носа кровь. Остальные, распалившись из-за ожидания, не придали этому никакого значения и, смеясь, увлекли его с собой вверх по лестнице в маленький салон, где должно было состояться представление. Но Мюссе больше не смеялся: покачиваясь, он при помощи бесконечных «но» и «нет, напротив» пытался уклониться от исполнения своих обещаний. Появилась его партнерша и заняла свое место, но Мюссе, как это многие уже начали предчувствовать, так и не смог войти в свою роль. Позвали двух девиц, очень красивых и очень опытных. Ничего… Их умение оказалось бессильным.
Добропорядочным женщинам и комедианткам, которые имели с Мюссе половую связь, никогда не удавалось удовлетворить этого человека с оголенными нервами, который в одно мгновение переходил от страстного поиска романтической любви к тяжеловесной эротической сарабанде. «От вашей мудрости меня бросает в холод, — говорил он Рашели, великой трагической актрисе, которая была очень добра к нему. — Если я тащу ужинать созданий, которые еще не стали женщинами, то лишь потому, что они выводят меня на дорогу моих видений».
Хотя он и отдавал предпочтение шлюхам с улицы Бреда, его жизнь все-таки постоянно балансировала между этими двумя крайностями…
«Альфред продолжает нырять к девочкам. Он оставит у них свой гений и свое здоровье. Какое ужасное самоубийство!» — пророчествовал в начале 40-х годов его друг Татта.
Так как я тобой дышу, Распахни свое платье, Дежанира, Чтобы я спустился в свой костер,— отвечал Мюссе.
Эта необходимость в шлюхах будет преследовать его на протяжении всей жизни. Несмотря на то, что сексуальная невоздержанность проявлялась у Мюссе лишь время от времени, шлюхи де ля Фарси и госпожи Планес все равно составят для него, часто нетрезвого, а иногда одолеваемого нервными приступами, основной предмет его одержимости. После тридцати он все свои случайные заработки тратил на девочек. Пятьсот франков,
Среди красивых актрис, украшавших вечера этих господ, были также Кати и Сара, две сестры-близняшки с голубыми глазами и черными волосами. Мюссе написал о них поэму, которая носила название «Одной или другой», так как он не мог быть влюбленным в одну, не испытывая при этом подобных чувств по отношению ко второй.
Однако Скриб, значительный театральный деятель того времени, все-таки попытался провести невозможное различие между ними. Он любил Кати, хотя подарками осыпал обеих. После нескольких недель экстраординарных даров, он был, наконец, приглашен на ужин в их отель. Это был отель «Альбион», где обычно останавливались англичане, долгое время проживавшие в Париже. Стол был накрыт в отдельном салоне, ужин очарователен, много шутили, смеялись, пели, и в полночь Кати прошептала ему на ухо: «Я поднимаюсь в комнату № 7. Это комната моей горничной, так как я не хочу быть скомпрометированной. Входите тихонько, в комнате будет темно, но света не зажигайте, так как вы можете привлечь внимание соседей». Спустя несколько мгновений Скриб, тихий, как кошка, на ощупь пробрался в комнату и улегся на кровать, где, онемевшая от желания, его уже ожидала красавица. Безумное объятие, сумасшедшее счастье, наступившее после столь долгого ожидания, восхитительные мгновения под убаюкивающую доносящуюся снизу музыку, «Венгерский дивертисмент» Шуберта, исполняемый в четыре руки. Последний вздох. Все заканчивается поцелуем в веки. Вскоре Скриб спускается и — о, сюрприз! — обнаруживает двух сестер, сидящих бок о бок у фортепьяно. «А вот и вы, — промурлыкала Кати. — Мы прикажем подавать чай». Звучит колокольчик, и в комнату входит горничная с чересчур блестящим взглядом, внося серебряный поднос. Скриб, хороший игрок (а что вы сделали бы на его месте?), попрощался с двумя ловкачками и покинул их, произнося лишь одно слово: «Браво!»
Эротическое письмо де Виньи
От этой любви практически не осталось никаких документов, если не считать этого эротического письма, которое чудом спаслось от аутодафе, устроенного бумагам де Виньи семьей после его смерти.
«Прочитать в постели. Понедельник 7 января 1833 года (?). Нет, нет, нет, и не хочу отвечать тебе в постели. Я встаю достаточно быстро, и знаешь, что я делаю? Я изображаю маленькую девочку. Она тебе хорошо известна, я погружаюсь в холодную воду, чтобы кровь, которая закипает и стремится к тебе, вернулась в свое жилище и спряталась в тех двух овальных тюрьмах, которые ты держишь в своей руке. Ты хочешь, чтобы я сказал тебе это? Ты помнишь об этом? Если бы ты видела, как все это желает тебя, и поднимается, и горит, и краснеет, и тянется, и становится большим, и заставляет меня страдать всю ночь. Когда я говорю это, оно возвращается и уже не может успокоиться. Я пользуюсь этой бумагой. Вот что должна сделать твоя рука или даже твое тело, твои темные бедра, и я должен чувствовать, как мои волосы прикасаются к твоим, к этому маленькому бутону, и быть в тебе, проникать до твоего сердца, до твоего дна, чувствовать, как то, что я держу в тебе, втекает, впивается, смешивается с тобой.
Где ты хочешь, чтобы потом тебе написали, меня больше не интересует. Поцелуй меня. Положи свою руку и это На то, что ты знаешь, на этот розовый бутон, который я целую».Стендаль и англичанки
Стендалю приписывают авторство сказки в стихах «Французская честь», где описывается его поход в компании пяти друзей в бордель Бресиа, в котором они развлекались с двумя девочками (см. Les ecrits erotiques de Stendhal, опубликованные в 1928 году Стендалевским обществом).
27 июля 1810 года Стендаль пишет в своем «Дневнике»:
«После того как я буду назначен аудитором, я разделю с Феликсом мой бюджет; вот основные статьи расходов:
Два слуги …………………………………… 2000 франков
Две лошади ………………………………. 2000
Обеды ……………………………………….. 2100
Завтраки …………………………………… 400
Одежда ……………………………………… 2000
Содержание повозки и лошадей … 500
Жилье ……………………………………….. 1500
Спектакли, книги, девочки ……….. 3440»
Если Бальзак переживал короткие и страстные увлечения, то Стендаль, как известно, напротив, практически не знал передышки, чувствуя постоянную настоятельную необходимость быть влюбленным, чтобы таким образом поддерживать в себе творческую потенцию. Тот, кого Андре Пиэйр де Мандиарг назовет «Бейльамуром» [7] , заходил так далеко в своей любви к ретуши, что находил возвышенные души там, где не было никого, кроме шлюх. Так, видели, как он в театре Водевиль шептал на ухо своей соседке, очаровательной женщине с лицом Мадонны, изящной, как на картине Рафаэля, которую он считал любовницей одного из адъютантов генерала Уэлена. Он начал с улыбки, затем завязал беседу. Красавица, казалось, была в восторге от его любезничанья. Он представился, она тоже:
7
Игра слов: обыгрываются настоящее имя Стендаля, Анри Бейль, и словосочетание bel amour («прекрасная любовь»).