Любовные утехи богемы

Орион Вега

Эту же гордость, к которой примешивается страх, выразил и Флобер в одном из писем, выдержанном в псевдоиздевательском тоне и отправленном из Константинополя Буиле: «Нужно, чтобы ты знал об этом, мой дорогой месье, в Бейруте я подцепил семь шанкров, которые сначала объединились в два, а затем в один. С ними я проделал дорогу от Мармориссы до Смирны на лошади. Каждые вечер и утро я перевязывал мой несчастный член. Наконец, все прошло, через два или три дня рана затянулась. Я без конца о себе забочусь. Я подозреваю, что этот подарок мне преподнесла одна миронитка, но возможно, что это была и маленькая турчанка. Так турчанка или христианка? Кто из них? Вопрос? О, мысль!!! Это одна из сторон неточного вопроса, о которой не подозревают в «Обозрении двух частей света». Сегодня утром мы выяснили, что Youvg Сасетти [их слуга] подцепил гонорею (в Смирне), а вчера вечером Максим [дю Камп] признался, что хотя он шесть недель не занимался любовью, у него есть ссадина, которая мне показалась бицефальным шанкром.

Если это так, то это уже третий раз, когда он подцепил шанкр с тех пор, как мы в пути. Ничто так хорошо не сказывается на здоровье, как путешествия».

А затем, в ответ на забавные соболезнования своего друга: «Ах! Ты смеялся, старый мерзавец, коварный гость, по поводу моего злосчастного члена. Ну так вот, знай, что на данный момент он здоров. Есть небольшое затвердение, но это шрам смельчака, что только увеличивает его поэзию. Видно, что он жил, что он прошел через несчастья. Это ему придает фатальный и бывалый вид, что должно нравиться мыслителю».

Переполненный идеями, появившимися у него после путешествия, Флобер быстро почувствовал, в чем для него заключается тайна Востока. Вкус к насмешничеству, лежавший в основе его характера, в контрастах, которые давали о себе знать практически каждое мгновение, нашел прекрасную подпитку. Оборванцы перемещались по улице с достоинством, способным заставить плакать от зависти принцев крови. Словно жемчужина в куче навоза, роскошные вещи блистали посреди пыли. Девушки, спавшие на своих тростниковых циновках, давили под своими ожерельями из золотых пиастров клопов, запах которых смешивался с ароматом сандала. «До настоящего времени Восток представляли как что-то сверкающее, кричащее, страстное и противоречивое, — скажет он позже. — Там видели лишь баядерок и гнутые сабли, фанатизм, сладострастие и т. д. Одним словом, дальше Байрона никто не зашел. Я же чувствую это иначе. В Востоке я люблю это величие, которое не сознает себя, и гармонию исчезнувшего. Я помню одного банщика, на левой руке которого был золотой браслет, а на правой — нарывный пластырь. Вот настоящий и такой поэтичный Восток: мерзавцы в расшитых лохмотьях, покрытые паразитами. Оставьте паразитов, из них на солнце получаются золотые арабески (…), и хочу, чтобы во всем была горечь, вечное потрясение среди наших триумфов и скорбь в энтузиазме».

В таких экстремальных, не побоюсь этого слова, ситуациях, когда ощущения становятся такими сильными и прекрасными, Флобер проявлял талант, свойственный некоторым людям, — талант умерить свое желание, чтобы почувствовать удовольствие от впечатления, которое сохраняется во всей своей свежести. Все несчастья в жизни происходят оттого, что удовлетворение усиряет желание, как любил он говорить. Он уже пытался сформулировать эту теорию своему старому приятелю по лицею Альфреду де Пуатевену, когда поведал ему, что однажды в Арле предпочел не переспать с женщиной, чтобы не потратить понапрасну свое желание». «Я беседовал со шлюхой борделя, который находится сбоку от театра (…). Я не поднялся в апартаменты. Я не хотел лишать себя поэзии (точно так же, как в Авиньоне я на улице беседовал с этими дамами)».

Кричащие запахи и цвета Египта представляли собой прекрасное условие, чтобы еще раз повторить тот же опыт, о чем он писал своему другу Буиле: «…вывернув из-за угла, мы внезапно оказываемся в квартале, где живут шлюхи. Представь себе, мой друг, пять или шесть кривых улочек, застроенных высокими домами примерно в четыре фута из желтого высохшего ила. В дверях стоят или сидят на циновках женщины. На негритянках — одежда небесно-голубого цвета, остальные одеты в желтое, белое, красное; одежда трепещет на горячем ветру. Над всем витает запах пряностей. Шеи женщин украшают ожерелья из золотых пиастров, которые при любом их движении тарахтят, словно тележки. Они зовут вас завлекающими голосами: «Каваджа, каваджа»; их белые зубы сверкают в обрамлении черных и красных губ; оловянные глаза вращаются, словно колеса едущей повозки. Я снова и снова гулял по этим местам, даря им деньги и принуждая их таким образом звать меня и цепляться; они обменяли меня и пытались завести в свои дома (…). Я не спал с ними, в основном из предвзятости, чтобы сохранить в себе меланхоличность этой картины и сделать так, чтобы она глубоко врезалась в мою память. Я уезжал восхищенным, и это восхищение сохранилось во мне. Нет ничего более прекрасного, чем зовущая вас женщина. Если бы я спал с ними, этот образ заслонился бы другим и смягчил бы его яркость».

Эта теория разрушения через удовлетворение была проиллюстрирована Флобером в последней сцене «Воспитания чувств», где мы можем видеть двух старых разочарованных в жизни друзей, которые вспоминают тот день своей юности, когда они впервые попали в бордель, причем каждый из них пришел туда с букетом цветов в руке: «Фредерик нес свой букет, словно жених, идущий навстречу своей невесте. Но от жары, от страха перед неизведанным, от своего рода угрызений совести и, — наконец, от удовольствия увидеть сразу столько женщин, которые все будут в его распоряжении, он так разволновался, что страшно побледнел и остановился, не говоря ни слова. Все смеялись, всех забавляло его смущение; он решил, что над ним издеваются, и убежал, а так как деньги были у него, то и Делорье

пришлось за ним последовать.

Когда они выходили на улицу, их заметили. Произошла целая история, которая не позабылась и три года спустя.

Они с величайшими подробностями припоминали это событие, и каждый пополнял то, что позабыл бы другой, а когда они кончили, Фредерик сказал:

— Это лучшее, что было у нас в жизни!

— Да, пожалуй, лучшее, что было у нас в жизни! — согласился Делорье».

* * *

Флобер и дю Камп быстро заметили, что в каирских борделях не было альм, а они составляли неотъемлемый элемент восточной фантасмагории. Где же были эти пресловутые танцовщицы, рассказы путешественников о которых источали столько красоты и чувственности? Искать их в Каире было бесполезно, сказал им Нерваль; нужно было ехать в Эснех, что в Верхнем Египте. Он также уточнил: «…теперь этот город, стоящий на месте древних Фив, является чем-то вроде Капуи для иностранцев, плывущих вверх по Нилу. Здесь есть свои Лаисы и Аспазии, которые ведут роскошную жизнь и богатеют главным образом за счет англичан. Им принадлежат дворцы и невольники, подобно знаменитой Родопе, они могли бы построить для себя пирамиды, чтобы прославить себя, если бы в наши дни было еще в моде нагромоздить на свое тело груду камней, но сейчас женщины предпочитают бриллианты».

Выехав из Каира на корабле, два друга добрались до Иены 6 марта в восемь часов утра. Они завтракали, когда одна женщина пришла предложить им танцевальный спектакль. В доме, куда она их привела, другая женщина, от которой пахло теребентином, окропила им руки розовой водой. И тогда появилась Кучук-Ханем. Предоставим слово самому Флоберу, который в заметках, на скорую руку сделанных в записной книжке, оставил следующее свидетельство о восхитительных моментах, проведенных в ее обществе: «[Она] светлее арабки, только кожа светло-кофейного цвета, тело упругое и чистое; когда она садится, на боках [образуются] бронзовые складки; крупные глаза, черные брови, черные вьющиеся волосы, собранные повязкой. (…) Ожерелье из полых крупных золотых бусин в две или три нитки; серьги в форме немного выпуклого золотого диска, по краям которого маленькие золотые бусины. Она спрашивает нас, не хотим ли мы небольшую фантазию. Макс просит сначала развлечься с ней и спускается. Я следом.

На первом этаже комната с диваном… Танец. Приходят музыканты, ребенок и старик, левый глаз повязан тряпкой, они оба бренчат на реббабехе, инструменте, напоминающем скрипку с металлическим ответвлением. (…) Кучук-Ханем и Бембех танцуют, танец Кучук груб, как фрикции; ее грудь сжата рубашкой таким образом, что каждая из них открыта и прижата к другой. Для танца она обматывает свою шею коричневой шалью с золотыми полосками, от которой ленточками опускаются три золотые кисточки. Она поднимается то на одной ноге, то на другой (одна нога остается на земле, другая поднимается в воздух; икра той, что поднимается, проходит около берцовой кости другой, и это сопровождается легким прыжком) (…) Кучу к взяла тарабук, ее манера игры восхитительна, левая рука с опущенным вниз локтем и поднятой вверх кистью, а пальцы бегают по коже тарабука. Эти дамы, и особенно старый музыкант, пьют водку в огромных количествах. Танец Кучук с моим тарабуком на голове. Мы выпиваем по чашечке кофе».

После этого знакомства Флобер и дю Камп отправляются осмотреть город и сделать фотографии храма. Возвращаются они только ночью.

«Ужин. Мы возвращаемся к Кучук. Комната освещена тремя фитилями в чашках, полных масла, сделанных из жести, какие бывают на стенах некоторых церквей. Музыканты на месте; поспешно берут маленькие стаканчики, денежный подарок и наши сабли производят свой эффект; входит Сафьях Зугерах, маленькая женщина с крупным носом и глубоко посаженными глазами, хищными и чувственными; ее ожерелье из пиастров тарахтит, как тележка; она входит и целует нам руки; четыре женщины садятся в ряд на диван и поют. Лампы отбрасывают дрожащие ромбы на стены, свет желтый. На Бембех розовое платье с широкими рукавами из светлой ткани и волосы, покрытые черной косынкой, как у Феллаха. Все поют, звенят тарабуки, а монотонные ребеки создают громкий басовый звук. Тихо. Мне показалось, что это была траурная песня. (…)

Совокупление с Сафьях Зугерах («малышка Софи»), которая замарала диван, она развращена, подвижна, восхитительна. Но лучшим было второе совокупление с Кучук. Ее орган напомнил мне бархатные валики, я чувствовал себя тигром. (…)

Мы занимались любовью, она хотела оставаться на краю кровати. Фитиль лампы находился в овальном стакане. После совокупления она засыпает, обняв мою руку, она храпит; свет лампы, который почти не доходит до нас, оставляет на ее красивом лбе треугольник цвета металла, остальная часть тела скрыта в темноте. Ее маленькая собачка спала на диване на моей шелковой рубашке. Так как она жаловалась, что кашляет, я поверх одеяла накрыл ее своим пальто. Я слышал, как Жозеф и охрана вполголоса разговаривали. Я предавался ярким мечтам, переполненным воспоминаниями. Ощущение прикосновения ее живота к яичкам, вульва, еще более теплая, чем живот, грела меня, как нагретое железо. В другой раз я заснул, запустив палец за ее ожерелье, словно хотел удержать ее, если она проснется. Я думал о том, как мы спали вместе. Без четверти три пробуждение и нежное совокупление (…).