Любовный бред (Рассказы)
Шрифт:
Дальний Восток. Как ни странно, невзирая ни на пузо, ни на лысину, ни, что противоестественно, на прискорбную национальность, Мишу в полку, можно сказать, любили – как любили везде. Даже деды мучили первое время так, для проформы, без души и сердца. Даже старшина
Буртяк применял к нему издевательства общего, а не индивидуального характера, как можно было с полным основанием ожидать. Простые армейские сердца Мишка завоевал, во-первых, своим незлобивым весельем, а также беспримерными познаниями о китайцах. Вот эти косоглазые через речку – на поверку-то оказывались потрясающим народом: мужчины их не отличались от женщин, и с ними можно было спать, как с женщинами,
Ребята жалели очень, когда Мишаню эти чудесные китайцы в ходе решения даманского конфликта ранили в легкое, и его комиссовали вчистую.
Маша ждала любимого, работая у папы в мединституте в прозекторской.
К лету Мишка поправился окончательно, и они оба в этот институт без труда и поступили. А со второго курса оба, как сиамские близнецы, перевелись в физтех. Их совместно тошнило от лягушек и крыс, от их скользких кровавых потрохов.
Детей Маша пока не хотела, а Миша хотел только того, чего хотела
Маша. И жили они – лучше не бывает. Работали в Курчатовском институте, катались на лыжах в Туристе, атакуя электрички на
Савеловском вокзале и весело удивляясь, что это за город такой -
Савелов, куда никто никогда не едет; летом ходили на байдарках, пели авторские песни, короче, физики-лирики, протоны-нейтроны-синхрофазотроны. И, когда Маша на рабочем месте хлопнулась в обморок, все, кроме Миши, подумали об одном. Потому что, работая плечом к плечу с реактором, просто так, на нервной почве переутомления, в обморок люди не падают. Но Миша нацепил шоры, и зажмурил свои веселые глаза, и заткнул уши и даже рот, как три китайские обезьяны, и не желал ничего понимать. В больничный коридор, где он провел ночь, сидя на стуле, вышел врач и сказал, что как же это вы прохлопали и куда смотрели в том смысле, что лейкемия в одночасье никого не настигает, для этого вам и делают ежемесячные анализы, и вот интересно, где же они, вы что вообще в своем уме?
Миша тупо переспросил: “Какая лейкемия? У кого?” Он отстранил врача и вошел в палату, где лежала Маша, настоящий одуван, без кровинки, что называется. “Где твоя одежда?” – спросил, а врач, вошедший следом, закричал: “При чем тут одежда! Уходите немедленно!
Ненормальный вы мужик!”
Но Миша никуда не ушел, а спустился в приемный покой, где было много народу и на него не обратили внимания. И там дождался следующей ночи, и тихо прокрался в отделение, как кот, мимо спящей постовой сестры, вошел в палату и сказал: “Тс-с…” Надел на Машу свою куртку, взял ее на руки и вышел через балконную дверь на террасу, которая опоясывала весь корпус и двумя полукруглыми лестницами спускалась в больничный сад. Маша обнимала его за шею и придушенно хохотала.
Буквально помирала со смеху, чем очень мешала Мише ее нести. На улицу они выбрались через помойку за пищеблоком. Буквально ничего не соображая, забыв про такси и вообще вернуться к действительности и, как говорится, на землю, Мишка едва не бегом с любимой в охапке домчал своими ногами до дому – с Пироговки на Зубовскую, в общем, не так уж и далеко.
А дома он сказал ей: не верю я ни в какую лейкемию. А потом подумал и вспомнил: кино есть такое, “Принцесса”. Там девушка рожает и выздоравливает.
И Маша поняла его с полуслова. И в ту же ночь они уж постарались как следует, Маша прямо вся билась в его руках, как рыбка. А наутро,
Она выносила и в срок родила близнецов – мальчика и девочку. И анализы у всех троих были прекрасные. Маша выздоровела благодаря любви, что бывает нечасто, в отличие от болезней и смертей, которые приключаются по этой причине сплошь и рядом. И так они любили друг друга, Миша с Машей, что не мешкая назвали близнецов именами друг друга: Маша и Миша.
И продолжали жить, как в сказке, и жили в этом режиме еще восемнадцать или даже, точнее, девятнадцать лет. На близнецах природа тайм-аут не брала, росли они, можно сказать, вундеркиндами.
Миша-маленький по общесемейной математической линии, а маленькую
Машу ни с того ни с сего пробило на балет. И в шесть лет, вместо того чтобы как все нормальные дети поступить в среднюю общеобразовательную школу с усиленным изучением двух языков, она без блата, что само по себе удивительно и говорит о ее необыкновенном даровании, сдала экзамен в училище Большого театра. И в тринадцать, склонив утянутую в пучочек головку к костлявенькому плечику и крест-накрест сцепившись с такими же дистрофичными крошками, уже цокала по прославленной сцене в пресловутом танце лебедят.
А в девятнадцать – первые гастроли, да сразу в Париже. И Маша солирует! Балет того же Чайковского “Щелкунчик”, партия вот именно что Маши! И так она порхала, эта Маша в квадрате, такие винтила фуэте и светилась вся таким счастьем, что на нее, конечно, обратили внимание. Многие. В том числе один модный композитор, лет пятнадцать назад прогремевший в центральных газетах как изменник родины в поисках сомнительных привилегий “западной демократии”. Этот русский маэстро давно преобразовал свою родовую фамилию Саганян путем простого усекновения, и, когда в интервью его порой спрашивали, не родственник ли он знаменитой писательницы, Ив уклончиво отвечал, что вопросы крови – большая загадка.
После спектакля Ив Саган явился за кулисы с клумбой чайных роз и позвал Мари в ресторан. “Нам нельзя”, – пискнула Маша с таким искренним горем, что великолепный господин едва не прослезился. “Это мы уладим, мадемуазель”. И пригласил всю труппу. (Сопровождающие лица, хотя еще и бытовали в гастрольных поездках, в основном шлялись по магазинам и, честно говоря, поплевывали на свои святые обязанности сквозь пальцы. Тоже люди, чего никто не ожидал.)
Балетмейстер настолько впечатлился утонченным красавцем-армянином, что, потеряв всякую последнюю совесть и осторожность, намекнул: может, для начала сходим вдвоем, посидим по-мужски, поболтаем об искусстве? Неотразимый маэстро похлопал старого пидора по плечу:
“Понимаю вас, коллега, но многие девочки впервые во Франции, будем великодушны!”
В общем, Париж Маша покидала влюбленная по уши в своего первого мужчину, который провел дефлорацию по высшему разряду и неожиданно сам увлекся не на шутку.
Саганян зачастил в Москву. Прилетал на все зарубежные гастроли
Большого, срываясь от семьи и с прочих якорей, как мальчишка. Маша выворотным шажочком неслась к нему в шикарные гостиницы, дрожа от страха и страсти.
И пришел день, когда маленькая Мари решилась показать любовника родителям. Брат давно уже знал о французе, даже видел его: все же близнецы, скорее одно существо, чем два. И впервые не разделил чувств сестры. Само собой, ревность, это само собой. Но своими вундеркиндскими мозгами, а больше сердцем брат понял, а больше почуял, что добра не жди. Принесет, принесет этот мажор, как змея, какую-нибудь беду в их милое гнездо.