Любовный секрет Елисаветы. Неотразимая Императрица
Шрифт:
Елизавета подняла было руку, но потом резко, решительно опустила ее.
– Не будет тебе моего благословения, Александр Иванович, – тихо, но твердо сказала она. – Не тебе эту чашу испить. Алешина она и моя. Иди себе с Богом да часа жди. Когда пора наступит, я сама вас на дело позову. Или ждать не умеешь?
– Умею, ваше императорское высочество, – вздохнул Барятинский и направился к дверям. Потом пулей вылетел в ночную темень и холод, а вслед ему понесся отчаянный елизаветин вой: «Где же ты, Але-е-шенька ми-и-лый?»
И долго еще прапорщику казалось, что плач этот летит вслед за ним, кружит над замерзшим городом и заставляет редких прохожих плотнее кутаться в свою жалкую
Глава четвертая
Приезд Настеньки
«Ангел мой Настенька! Жизнь наша течет по-прежнему – легко и неспешно. Фрейлина моя Мавра Шепелева написала пьесу из древних времен – о прекрасной палестинской царице Диане, жене царя Географа, и ее жестокой свекрови. Свекровь эта Диану в пустыню изгнала, перед мужем оклеветала и погибели ее ищет. Хотели мы поставить пьесу сию на домашней сцене, в Смольном доме, где государыня велела мне поселиться. Да только вот не нашли никого на роль царя Географа, в коем царица Диана души не чает. Прежде заглавные мужские роли в театре нашем твой брат исполнял, да, видно, придется другого актера найти. Может, посоветуешь кого, Настенька, или сама к нам приедешь? Приезжай, душа моя, в Петербург, ждем тебя не дождемся.
Друг твой Елисавета».
Настя Шубина несколько раз прочитала это невразумительное письмо, потом поднесла его к глазам, как будто хотела прочесть между строк, но от этого оно не стало ни на йоту понятнее. К чему этот бессвязный рассказ о пьесе, сочиненной Маврой Шепелевой, история несчастной красавицы Дианы, над которой издевается безобразная свекровь? Но потом Настя вспомнила, что новая императрица Анна Иоанновна, как поговаривали видевшие ее люди, собой некрасива и цесаревну не жалует. Стало быть, рассказывая о страданиях прекрасной царицы Дианы, Елизавета имеет в виду себя и свою нынешнюю опалу. А если никого не нашлось на роль царя Географа, значит, с Алешей – первым актером домашнего театра Елизаветы – стряслась беда, и нужно немедля ехать в Петербург.
Объяснять отцу Настя ничего не стала и спешно покинула Шубино.
Настя вспоминала, как Алеша впервые привел ее к Елизавете, как она с восхищением вглядывалась в пухленькое, обольстительное личико цесаревны, без тени огорчения или зависти любовалась пленительным изгибом ее губ, чувственной и царственной улыбкой, манерой говорить, слегка растягивая гласные, и легко, еле заметно, словно играючи, касаться ладонью щеки брата. Боже мой, как она ловила каждое слово этой красавицы, как мечтала быть такой же беззаботной и страстной, уверенной в своем нерушимом праве на чужие судьбы и сердца! Как потом, вернувшись домой, с тенью недоумения и неудовольствия разглядывала себя в зеркале и видела серые, грустные глаза и усталую тихую улыбку, которой никогда не было на лице Елизаветы. И как мечтала быть хоть сколько-нибудь похожей на цесаревну, и однажды, словно травинку, мять в руках чье-то страстно бьющееся сердце. Но этого Настеньке было не дано – она лишь пыталась погасить зажженный Елизаветой огонь.
– Приехала, приехала! Велик Господь! Только брата твоего нет с нами… – горячо, быстро шептала Елизавета, обнимая едва ступившую на порог Смольного дома Настеньку. А та с удивлением смотрела на скромное тафтяное платьице цесаревны, на стянутые в узел волосы, которые раньше были уложены в замысловатую высокую прическу, на заплаканное, померкшее лицо и
– Что с Алешей? – спросила она.
– Арестовали его, Настенька, – прошептала Елизавета, – на дыбе висел…
Цесаревна прижала к глазам горячие ладони, как будто хотела отогнать страшное воспоминание. А потом договорила сквозь слезы:
– На Камчатку его сослали. От меня и от тебя подале. Я к государыне новой в ноги кинуться хотела, да поняла – она не в Алешу, она в меня метит. Меня уязвить хочет. И не спасти его никак.
– Как не спасти? – возмутилась Настя. – Гвардию подымать надо. Полк, где Алеша служил. Отцовский трон отвоюете и брата моего спасете.
– Не время еще, Настенька, видит Бог – не время! – оправдывалась Елизавета, рыдая на плече у любимой фрейлины. – В монастырь меня дальний сошлют или в Сибирь, а там и умереть недолго. Затаиться пока надо, терпеть. А потом я у власти буду и Алешеньку нашего освобожу. Ты только не покидай меня, Настенька милая. Не смогу я одна, никак не смогу.
Настенька глубоко вздохнула, обняла Елизавету и нежно, медленно провела рукой по ее спутанным волосам. В это мгновение сестре сосланного на Камчатку ординарца цесаревны показалось, что утешает она не любимую дочь грозного императора, а испуганную девчушку, которой приснился кошмарный сон. Настя терпеливо, по-матерински, шептала Елизавете слова утешения, и постепенно отчаянные рыдания стихали, и в глазах российской Венеры появлялся прежний, капризный, как петербургское солнце, блеск…
Настенька увела Елизавету в ее покои, а потом долго еще сидела одна в отведенной ей комнате, медленно раскачиваясь на постели и повторяя вслух: «Алеша жив, он вернется…»
Так она просидела всю ночь, а наутро сон накрыл ее с головой, как волны никогда не виденного моря. Во сне Настя увидела, как Алеша, словно ребенка, нежно и бережно ведет Елизавету за руку, но глаза у цесаревны почему-то закрыты, а на лице порхает легкая, победоносная улыбка. «Ей ангел-хранитель в человеческом облике положен», – подумала Настенька и поняла, что в отсутствие брата ей самой придется вести Елизавету за руку. А потом, когда придет срок, напомнить цесаревне о страшной Алешиной участи.
Часть IV
Певчий из Лемешей
Глава первая
Юность Олексы
Олексу Розума Бог одарил необыкновенным голосом. Громоподобный бас Олексы трубой звучал в деревянной церкви украинского села Чемеры, где красавец Розум числился в певчих. Но чемерский дьячок, слыхавший знаменитых на всю Украину певчих из Киева и Глухова, морщился, как от кислого яблока или зубной боли, когда Олекса доходил до совсем уж непомерного рева. В простоте сердечной Розум не отличал форте от пиано и валил таким грохочущим звуком, что дьяк приберегал его для тех мест литургии, в которых нужно было возопить или воззвать.
– В Киев тебе надо, Алешка! – говорил дьяк, учивший Олексу грамоте. – Голос тебе дан силы и красоты великой, а пользоваться им не умеешь. Не всегда ведь, чадо, грохотать надобно. Ангелы на небесах поют тихо и сладко, а ты только глотку рвешь…
Отец Розума, реестровый казак и горький пьяница, с завидным упорством пропивал все, что было в доме, а когда Олекса, не стерпев семейного разорения, выволок его из шинка, чуть было не разнес сыну топором голову.
Пасти лемешевское стадо Розуму было скучно, еще скучнее по вечерам унимать пьяного отца, поэтому всерьез Олекса привязался только к чемерской церкви да к дьячку, с которым беседовал о глуховских певчих и ветхозаветном пастухе Давиде.