Любожид

Тополь Эдуард Владимирович

– Документы! – сказала она.

Степняк протянул ей выездные визы и билеты на поезд.

– За мной!

Похолодев от волны предательского страха и до боли сжав локоть Фаины, Степняк на ватных ногах пошел за начальницей. «Или сейчас арестуют, или…» – думал он на ходу. Но она подвела их прямо к паспортному контролю при выходе на перрон и приказала пограничникам:

– Проверить документы как следует! И эту – к гинекологу, а его – на медосмотр!

Сука! – подумал Степняк. Показной строгостью прикрывает получение взятки. Потому и ходит тут пантерой и материт евреев в полный голос – чтобы никто не заподозрил, что она уже с утра хапанула несколько тысяч. И матерятся они тут все и гаркают тоже, чтоб страшней было жидам, чтоб быстрей раскошеливались.

Психическая атака.

Отстояв с минуту под пронзительным взглядом пограничника, сличавшим фото на выездной визе с его лицом, а потом еще одну, самую длинную минуту в своей жизни, в ожидании, пока второй пограничник искал их фамилии в своих списках, Степняк уже почти бессознательно прошел за таможенником в комнатку-кабину, где молодой рыжий медбрат в застиранном сером халате и в желтых резиновых перчатках тут же скомандовал:

– Раздеться догола! Вещи сюда! Пломбы есть во рту?

– Нет. А что?

– Откройте рот! Шире! – Медбрат заглянул ему в рот, оттянув челюсть рукой в резиновой перчатке. За его спиной был водопроводный кран, из крана в раковину текла тонкая струя воды. – Хорошо, закройте рот! Ноги вмеcте! Нагнуться и руками достать до пола! Еще ниже! Вот так! А ягодицы поднять! Выше поднять!

Холодный, в резиновой и мокрой от вазелина перчатке палец вдруг с резкой болью втиснулся в задний проход – так, что Степняк охнул и прослезился от боли.

– Одевайтесь!

Степняк шумно вздохнул и стал одеваться.

– Ну и ну! – не удержался он.

– Ни хера! – усмехнулся медбрат. – Бабы не то терпят! И без вазелина!

И сунул руки в перчатках под струю воды. Одевшись, Степняк вышел из кабины.

– Вынуть усе из карманов! – приказали ему два таможенника.

– Кольца, браслеты имеются?

– Нет, – сказал Степняк, запрещая себе думать, что, кажется, пронесло, кажется – он проскочит!…

– Сколько у вас валюты?

– Сто восемьдесят долларов. На двоих с женой.

– Предъявите! Сколько советских денег?

– Не знаю. Рублей сорок с мелочью…

– Советские деньги вывозить нельзя.

– А куда их девать?

– Нас не касается. Оставьте на территории страны.

Степняк выгреб из кармана смятые советские рубли и мелочь, поискал глазами, куда их деть, уже хотел просто выбросить в мусорную урну, но сдержал себя и аккуратно положил на стол таможенников. Те сделали вид, что не заметили этого.

– Проходите.

– А жена?

– Придет, никуда не денется!

И тут Степняк увидел Фаину. Она вышла из кабины гинеколога – слезы на щеках, побелевшие губы дрожат, а глаза сверкают таким бешенством, какого Степняк в ней и не подозревал даже.

«Только молчи! Молчи!» – мысленно приказал и взмолился он, и, кажется, она прочла это в его глазах.

– Руки в стороны! – сказала Фаине таможенница и стала ощупывать на ней одежду.

– Меня уже щупали! – сказала ей Фаина.

«Молчи!» – заорал ей глазами Степняк, стоя уже на перроне, и вдруг услышал телефонный звонок – там, в глубине таможни.

Один звонок… второй… третий… Но вот кто-то снял трубку.

Степняк закрыл глаза, и, несмотря на мороз, пот выступил на его лице.

Фаина перешагнула порог, подхватила мужа под локоть и быстро повела по перрону.

– Куда? Стой! – одернул их грубый окрик пограничника с грозно взрычавшей собакой-овчаркой на поводке. – Эмигрантам у третий и четвертый вагон!

Овчарка, рыча и натягивая поводок, стала на задние лапы, но пограничник удержал ее и, когда Степняк с Фаиной отпрянули и быстро пошли в другую сторону, сказал:

– Спокойно, Картер! Сидеть!

Перрон был заполнен роскошной публикой – упитанные советские генералы и полковники в каракулевых папахах и парадных шинелях из голубого сукна; офицеры рангом пониже, но такие же краснолицые и в таких же франтоватых парадных кителях, перепоясанные плетеными золотистыми поясами, в фуражках с золотыми кокардами и в блестящих золотом погонах; сытые, гладко выбритые и вальяжно-снисходительные советские дипломаты в меховых и кожаных пальто и в костюмах от Brooks Brothers

и Pierre Cardin и их жены разного калибра и веса, но все до одной – в норковых манто, соболиных накидках, лисьих шубах, норвежских дубленках и в высоких кожаных сапожках на «английском каблуке». От мужчин пахло хорошим армянским коньяком, а от женщин – французскими духами и сигаретами «Marlboro». Жены младших офицеров покупали в киосках мороженое-эскимо и шоколад «Аленушка», но остальные брезгливо игнорировали все без исключения товары советского производства, а просто гуляли по перрону, демонстрируя себя и, самое главное, свои офигительные шубы, золотые кулоны и перстни с ослепительными бриллиантами. Даже видавшие роскошь иностранцы с изумлением и завистью глядели на них из окон вагонов, ведь еще вчера вечером в Москве, на перроне Белорусского вокзала, не было ни этих соболиных шуб, ни перстней с бриллиантами. Но здесь, на пороге Европы и уже вдали от игры московского начальства в пролетарский аскетизм, эта публика могла, конечно, показать друг другу то, ради чего, собственно, и служила Империи, – свою кастовую сытость и апломб властителей полумира.

И только одна мелочь портила эту картину фешенебельного бродвока. Евреи. Поразительно, как всего за одни сутки можно изменить людей. Каких-нибудь 30-40 часов назад в той же Москве и на том же перроне Белорусского вокзала эти же люди выглядели буржуями – в их болгарских дубленках, каракулевых пальто и норковых шубах. В поезде они ели бутерброды с икрой, пили шампанское и дерзко мечтали о Канаде, США, Австралии и отдыхе на Багамских островах. Их речь была пересыпана такими фартовыми словами, как «моргедж», «кондоминиум», «лоун» и «шевроле-эмпала». Но вот их пропустили через морозный ночной отстойник на брестской привокзальной площади, через таможенный досмотр грузового багажа на станции «Брест-Товарная» и еще один, на вокзале, осмотр ручной клади и анальных отверстий, и – где их дерзкая самоуверенность вечного народа, прошедшего от Египта и Испании до Персии и России? Где их пресловутое остроумие? Где их мудрые глаза Спиноз и Эйнштейнов и пылкие очи Эсфирей? Жалкое, потное, растерзанное и пугливое стадо с сопливыми и плачущими детьми. Окруженные пограничниками с собаками, они волоком тащат по перрону свои незакрывающиеся чемоданы, из которых вываливаются трусы, детские пеленки и семейные фотографии. Снежная поземка подхватывает эти пеленки и фотографии и сметает с платформы.

– Ну и жиды! – громко сказал молоденький лейтенант-артиллерист своей жене в свежем перманенте. – Два рубля на грузчика жидятся потратить! Тьфу!

– Стадо! – согласилась юная жена.

– Что ж вы хотите от изменников Родины? – сказал рядом какой-то дипломат.

– Скоты! Скоты! Ну чистые скоты! – поделился с ними своим возмущением молодой лейтенант.

Тут какой-то старый, хромой, небритый и в мятом пальто эмигрант, отставший от группы евреев и тащивший одной рукой фибровый чемодан, а другой – плачущего пятилетнего внука, споткнулся и упал на своем подломившемся протезе, брякнувшись лицом о промерзший бетон перрона. Половина его деревянной ноги отлетела в сторону пограничника с овчаркой, от чего собака тут же взмыла в воздух, в прыжке схватила этот кусок протеза и, притворно рыча, стала терзать его в своих белых молодых клыках, предлагая старику игру в «А ну-ка, отними!». Солдат закричал ей: «Фу! Брось! Оставить!» – испуганный еврейский ребенок заревел в полный голос, а инвалид сел на землю с окровавленным лицом. Разом учуяв запах этой крови, собака оставила в покое его протез и ощерилась теперь уже не игривым, а грозным рычанием.

– Кошмар! Идем отсюда! – брезгливо сказала жена лейтенанта.

Инвалид с разбитым лицом попробовал встать, но тут же опять завалился набок и только тут обнаружил, что его протез сломался и одна нога короче другой. Окровавленный и одноногий, в мятом пальто, вспоротой меховой шапке, с ревущим рядом сопливым внуком, он был похож на алкаша, вывалившегося из сельского винно-водочного магазина.

– Я не понимаю, зачем их выпускают! – сказал лейтенант дипломату. – Только нашу страну позорят!