Любушка-голубушка
Шрифт:
– Нету накладной?
– Забыла выписать. Да я сейчас, вон владелец товара в соседнем зале мясо рубит.
– Ну, выписывайте, я посмотрю, может, приму, – сказала Марианна Игнатьевна с загадочной интонацией и отошла.
Хотя что там такого загадочного было в той интонации? Люба сразу эти загадки разгадала и, передавая Марианне Игнатьевне накладную, сунула туда пятисотку.
Инспекторша сразу увидела деньги и покраснела так, что Любе аж страшно стало. Господи боже, да неужели второй Капитонов?! Очередной Павлик Морозов, который взяток не берет, что ли? Или мало ей? Или просто совесть человеческая
Видимо, она угадала, потому что краска постепенно сошла с лица Марианны Игнатьевны и та отошла, не вполне ловко пряча деньги в карман, а накладную оставила на прилавке: мол, все в порядке.
И тут же лицо ее снова вспыхнуло негодованием:
– Погодите. Вы сказали, этот рубщик, ну, Трофимов, в соседнем зале мясо рубит?! Но ведь там ремонт! Это антисанитария!
И со всех ног устремилась в мясной павильон, а вслед, словно тяжелые бомбардировщики, которые приняли сигнал наведения на цель, устремились еще два сэсовских инспектора, вернее, инспекторши, очень объемистые дамы.
Антисанитария, скажите пожалуйста! А лотки с мясом, которые прямо на полу стоят, потому что больше поставить некуда, это санитария, конечно? Ну просто черт-те что и сбоку бантик!
Люба взглядом попросила Валю приглядеть за ее прилавком и побежала следом, от души надеясь, что Степа уже покончил с рубкой.
А вот нет, не покончил и попался на месте преступления. Вокруг него собрались не только инспекторы, присутствовал и заместитель главного ветеринарного врача района, и какой-то парень из милиции, не Капитонов, скорей всего, из управления, а не из райотдела. У Степы был вид злодейского разбойника, пойманного как раз в тот миг, когда он занимался сокрытием следов преступления: расчленением трупа. И улики налицо: в одной руке топорик, а в другой – хорошенькая двойная ляжка, неразрубленный задок.
– То есть как это – ничего страшного, что здесь рубите? – наседал на него зам главного ветврача. – Вот видите, насыпано что-то. Что это насыпано?
– Да что ж другое, только цемент. – Степа махнул топориком на грязную ванну с полузамешанным бетоном: – Видите, песок да цемент положили, а воды еще не налили.
– Цемент? – подозрительно спросил ветврач. – А может, это крысиная отрава рассыпана.
– Да вы что? – хохотнул Степа. – Какая отрава? Вот попробуйте, сразу увидите, что цемент.
– Сами пробуйте, – обиделся ветврач. – Короче говоря, вот что: я арестовываю ваше мясо. Давайте на весы, а потом отправим в санитарную камеру до составления акта.
– Пожалуйста, – взмолилась Люба, – не надо в камеру, там мясо сразу пропадет!
– Как пропадет? – прицепился ветврач. – Украдут, что ли?
– Да нет, – пояснила Люба, – там просто запах… ну, специфический, застарелый, им мясо пропитается, если надолго оставить. Давайте лучше в холодильнике повесим. Ну пожалуйста! Это же наш товар, мы в него деньги вложили, нам из него теперь деньги вынуть надо. Ну не губите мясо!
Ну что ж, арестованное мясо понесли в холодильник, слава богу, там придраться было не к чему: все окрашено белой эмалью, все крючки и прочие металлические части. Прицепили остатки туши на крючки, обвешали метками, оклеили бумажками с печатями. Люба
– А теперь, – сказал, когда дверь холодильника была заперта, – покажите нам вашу санкамеру.
Люба перехватила Степин взгляд, брошенный на главного санитарного врача рынка. Взгляд был, как бы это помягче сказать, довольно-таки злобный. У Степы с Ольгой Александровной имелись давние споры из-за этой санитарной камеры. Сунуться туда и впрямь было нельзя. А она что? Она просто никак не могла дожать директора, чтобы там все перемыли, продезинфицировали и привели в нормальное состояние. Хоть она и санврач, но работает все же в рынке! И зависит не столько от всяких проверяющих организаций, сколько от директора рынка. И если он периодически говорит – заткнись, а то ищи себе другую работу, она затыкается, потому что к пенсии дело катит. А такую работу в эти годы хрен где найдешь. Не в эти, между прочим, тоже…
Ну, делать нечего. Теперь проверяющий не отцепится. Пришлось идти. Замок висел на двери, все как положено, однако открывать его не понадобилось, потому что он просто висел, продетый в одну лишь дужку. То есть камера была открыта. Запашок оттуда шел. Конечно… даже стоя около двери, проверяющие начали морщиться, а когда открыли, так и вовсе едва не умерли, но не от удушья, а от изумления: посреди камеры, положив голову на пустой перевернутый лоток, спокойно спал бомж Николаша.
– Так… – сказали все в один голос, и Люба совершенно не к месту вспомнила из Гоголя: «Так, сказали мы с Петром Иванычем». Ей стало смешно, но только ей одной, да и то лишь на неуместное мгновение, потому что ветврач принялся кричать на нее. Он уверял, что Люба знала, что здесь нашел себе приют источник заразы (так и было сказано!), а Ольга Александровна вторила ему, уверяя, что Люба всегда привечает этого грязного бомжа. Хорошо, что здесь не оказалось еще и Капитонова, не то и он подтвердил бы этот криминал.
Словом, разразился ужасный скандал, причем досталось всем, в том числе и санитарной службе рынка, и вообще торговлю пригрозили закрыть, а виновны при этом оказались почему-то именно Люба и Степа. Николаша втихомолку смылся, а когда Люба вернулась на свое место в овощном павильоне, оказалось, что у нее с прилавка пропал язык и хороший кусок печени, а еще та самая мозговая косточка, которую не купила инспекторша Марианна Игнатьевна. Хотя не исключено, что она все же сочла, что косточка предназначена ей по праву. Словом, учитывая пятисотку в накладной, Люба нынче проторговалась на тысячу, даже больше… А потрепанные нервы, а нервная колотилка, от которой она никак не могла избавиться?
К тому же еще предстояло идти домой и возиться с Элькой… и гадать, когда приедет Денис и приедет ли… Ну как тут не станешь вспоминать некоторые афоризмы из, казалось бы, прочно забытых? Например, такой: «Люди не виноваты в том, что иногда мне хочется их всех поубивать. Но ведь и я не виноват в том, что они такие!» Автор этого афоризма тоже принадлежал к числу неизвестных, и Люба об этом тоже жалела, ибо и он вполне сгодился бы в друзья и утешители.