Любвеобильный джек-пот
Шрифт:
– Да! – фыркнул он тогда недоверчиво и глянул на нее исподлобья своими чистыми небесной голубизны глазищами.
И так он глянул, что внутри у нее мгновенно все перевернулось не по-хорошему.
– Жрать! Дадите вы жрать, как же! – продолжил возмущаться звонкоголосый Санька, по-прежнему вырываясь из ее рук, но делал это уже без былого азарта, по привычке скорее. – По мордасьям насуете да в обезьянник сунете, а потом по детским домам разошлете.
– А хоть бы и в детский дом, разве там хуже? – Она знала, как там, но возразить ведь должна была, хотя бы из чисто педагогических
– А ты там была??? – Голубые глазищи вытаращились с таким изумлением, что ее снова нездорово передернуло. – Ты вот там была, п...шь только?! Тебя что, мать с отцом тоже из роддома не забрали? Или потом бросили? А образование да погоны тебе в детдоме нацепили, да?! Не дурак, знаю, сколько стоит твой институт гребаный. В детдом она меня собралась отправить! Думаешь, там жрать дадут?!
– А что, нет? – Ее уже вполне конкретно колотило, мальчишка был совершенно другим, совершенно непохожим ни на кого, с кем ей раньше приходилось иметь дело. – Разве там не накормят?
– В карцер там меня посадят для начала, поняла?! В карцер, а потом на кашу гороховую. А у меня с нее кишки болят. А мне ее все равно суют. Жри, говорят, если сдохнуть не хочешь. А я, может, и хочу сдохнуть, поняла, ты, сука ментовская!!! Хочу сдохнуть!!!
Ее едва не вырвало. Не от оскорбления, к таким выпадам со стороны подопечных она привыкла. А вот от этой его десятилетней безысходности.
Как?.. Как нужно стараться, чтобы лишить ребенка желания жить?! Что для этого нужно сделать?! Или, наоборот, чего нужно не делать?!
Их в тот вечер – всех пойманных – действительно для начала сунули в обезьянник. Не надолго, минут на сорок. Хозяйки карантинного приемника не оказалось на месте. Куда-то отошла, может, в магазин, может, еще куда. Вот и пришлось сорванцам сидеть в обезьяннике на пару с бомжом. Тот мгновенно оживился такому соседству и принялся травить пацанам байки из своего героического прошлого.
А Лия едва с ума не сошла от всего этого. Металась между своим кабинетом, дежурной частью и обезьянником и кричала на кого-то беспрестанно. Чего кричала, кому кричала? Она и сама не знала толком. Знала просто, что хочет как можно быстрее вызволить ребят оттуда. И не столько всех, сколько этого вот голубоглазого, Сашку Сушкова. Мудрого и трогательного в своем озлобленном отчаянном одиночестве.
Хозяйка приемника-распределителя все не шла и не шла, а она все металась и металась. Потом не выдержала, выскочила из отделения и помчалась в ближайший гастроном. Купила там три буханки хлеба, пару килограммов недорогих сарделек и побежала обратно.
– Лия Андреевна, – заканючил сразу дежурный. – Не положено же...
– Сиди и помалкивай, – гавкнула она на него, и так посмотрела, что дежурный мгновенно стушевался. – Тебя посадить за решетку да жрать не давать...
О том, что за решетку в основном за праведные дела не сажают, она немного позабыла. Помнила лишь про Сашку и про то, что жрать он хотел, и ни на что уже в своей маленькой короткой жизни не надеялся.
Ребята накинулись на хлеб и сардельки, как голодная собачья стая. Выхватывали друг у друга, рвали зубами, толкались, ругались по большей
Тогда она еще ничего о нем не знала, просто проявила человеческое участие, как потом квалифицировали ее действия коллеги. Простое человеческое, не профессиональное, нет.
А когда узнала о нем все и во всех подробностях, впервые за все время работы в инспекции по делам несовершеннолетних, проревела весь вечер.
Родители от него отказались еще в роддоме. Не родители, а родительница, правильнее сказать. Отца-то никто и никогда не видел и не знал. А вот мамаша...
Не захотела, короче, она – колесящая по жизни с дальнобойщиками – взваливать на себя такую вот обузу в образе вопящего и пускающего слюни карапуза.
– Это же конец личной жизни! – воскликнула она в больнице и непонимающе захлопала длинными ресницами небесно-голубых глаз.
И как это, правда, ее не понимают? Все же очевидно, а они ругаются, стыдят, призывают...
О том, что мальчишка скитался по детским домам с рождения, она, конечно же, не знала и не догадывалась. А может, и не помнила уже о нем давно, как-то стерлось из памяти бегом тяжелых колес на сотом километре.
А бедный Сашка поскитался за свои десять лет!..
То ли у него в крови была такая вот цыганщина, доставшаяся в наследство от непутевой матери. То ли судьбой все это заранее было предопределено, но нигде и никогда он не жил больше года. Кочевал из одного детского дома в другой, от одних приемных родителей к другим. Его же брали, и даже в очередь на него становились, так был хорош, паршивец. А он вот никак не приживался нигде, как капризный экзотический цветок...
– Почему? – спросила она его днем позже, тайком уведя в соседнюю с отделением столовую. – Почему ты так нигде и не жил больше года? Что за любовь такая к передвижениям.
– Не-а, это не любовь. – Сашка громко стучал ложкой о дно тарелки, из которой он в мгновение ока вылакал борщ. – Это как раз, напротив, неприязнь, во! Неприязнь и позиция непримирения.
– Чего, чего?! – Лия вытаращилась на него с изумлением, о том, что один из приемных родителей был психолог с ученой степенью, она тогда тоже еще не знала. – Какая позиция?!
– Непримирения. Бунт своего рода против произвола взрослых! – Он улыбнулся ей неподражаемой своей улыбкой. – Вы ведь все такие разные, знаете... Кто требует чистоплотности физической, кто моральной, кому насрать и на то и на другое, ему бы денег побольше в дом приносили.
– Какие же с тебя-то деньги можно было брать?! – Она вообще уже ничего не понимала.
– Как какие?! Самые обыкновенные! Те, что я заработал... Вы позволите, я второе съем, остывает же, – его худые руки юрко выскочили из широченных рукавов, ухватились за край тарелки с картошкой в хороводе трех огромных шницелей и потянули. – Вы простите меня за те оскорбления, что я, не сдержавшись, выпалил в момент душевного потрясения. Я же не знал, что вы так благородны...