Любви подвластно все
Шрифт:
– Мистер Пиклз, – кивнула Оливия и пристально взглянула на собеседника.
А тот, как ни странно, густо покраснел и пробормотал:
– Простите меня за «Иссохнет она и бесславно умрет». Ведь я писал это… не видев вас ни разу.
– Да, несомненно.
– И я думал, это придает пафос…
– Да, это придает песне определенный драматизм, – согласилась Оливия.
Она вдруг почувствовала, что руки ее были холодны как лед, а в ушах стоял какой-то странный гул. Вероятно, ей следовало присесть. Возможно, даже прилечь.
– Да-да, драматизм, –
Оливия внезапно вздрогнула – кто-то, подошедший к ней сзади, выхватил злосчастную балладу из ее обтянутых перчаткой пальцев. Она резко обернулась и увидела лорда Ланздауна, своего жениха. В своем безупречном сюртуке от Уэстона, со сверкающими серебряными пуговицами, и в начищенных до блеска гессенских сапогах он выглядел виконтом до мозга костей. И от него, подобно лучам благодатного солнца, исходили дружелюбие и неоспоримая уверенность в себе, столь свойственная титулованным особам.
Оливия радостно улыбнулась ему, но он этого не заметил, так как был всецело поглощен стихотворным кошмаром, который держал в руке. И прямо на глазах лицо его менялось – становилось все мрачнее. Оливия никогда еще не видела его таким, хотя была с ним знакома многие месяцы, прежде чем они официально обручились. Впрочем, она ни разу не упоминала про Лайона Редмонда в разговорах с ним. По правде сказать, она вообще ни с кем о нем не говорила все эти годы. Однако несколько раз прибегала к местоимению «он», когда этого никак нельзя было избежать. Как будто Лайон был всемогущим… Или Вельзевулом.
Да, конечно, подобная нелепая щепетильность казалась смехотворной. И если бы она взяла за обыкновение время от времени произносить его имя в праздной беседе, то оно, возможно, утратило бы свою магическую силу и стало бы просто бессмысленным сочетанием звуков – как всякое другое слово, если достаточно часто его повторять.
С другой же стороны… В ту первую ночь – после того как она танцевала с Лайоном – она долго не могла уснуть, охваченная какой-то странной безымянной радостью… А потом выбралась из постели, схватила листок бумаги и лихорадочно исписала его с обеих сторон его именем – казалось, оно изливалось из глубин ее души как хвалебная песнь. И даже сейчас, спустя столько лет, это имя не утратило ни капли своего могущества.
– Не поставите ли в таком случае ваш автограф на моем сочинении, мисс Эверси? – Теперь мистер Пиклз олицетворял само смирение; вернее – смирение вкупе с коммерцией. – Вполне возможно, эта баллада с вашим автографом сделает меня богатым человеком. Я продам ее в музей Монморанси, где она будет демонстрироваться наряду с костюмом вашего брата, мистера Колина Эверси, тем самым, в котором его едва не повесили.
Проклятье! Она забыла о распоряжении Колина! Оливия тяжело вздохнула.
– Она ничего не станет подписывать, – спокойно произнес Ланздаун, но взгляд его был жестким как кремень. – Я дам вам шиллинг, чтобы вы убрались отсюда и никогда больше не возвращались.
Оливия с удивлением взглянула на жениха.
Очевидно, виконт защищал ее честь. И свою, конечно же, тоже.
Но Оливия всегда считала недопустимым, чтобы кто-либо другой говорил за нее. И сейчас Ланздаун впервые позволил себе нечто подобное.
Их взгляды наконец встретились, и она, искренне недоумевая, спросила:
– Какой вред от того, что я это подпишу? Ведь если мистер Пиклз действительно разбогатеет, ему, возможно, не потребуется продавать эти свои листки. И вообще, зачем разочаровывать талантливого человека?
– Мисс Эверси, позвольте вмешаться? – снова заговорил Пиклз. – Если честно… Боюсь, я целиком под властью моей музы, которая, точно полноводная река…
– Тогда сообщите, во что обойдется постройка плотины, – проворчал Ланздаун.
– Мы попросим мадам Марсо принести перо, – сказала Оливия. – Я подпишу листок и оставлю у нее с указанием передать мистеру Пиклзу после моего ухода. Она была уверена, что Ланздаун не сможет устоять перед ее улыбкой, поэтому улыбнулась ему – улыбнулась чарующе и в то же время с вызовом.
Виконт, однако, колебался – словно обдумывал, как изменить ее решение. Глядя на него, Оливия невольно нахмурилась. «Таким вот и будет наш брак, – подумала она. – Бесчисленные обсуждения и переговоры…» При этом оба, конечно же, будут чрезвычайно вежливы и предупредительны, потому что нет на свете более благоразумных и рассудительных людей, чем они. Во всяком случае, ее жених был именно такой. Что ж, это станет истинным утешением после всех тревог, связанных с выходками ее братьев. Те то повисали на шпалерных решетках под окнами замужних графинь, то отправлялись на виселицу, чтобы затем исчезнуть с нее в облаках дыма. Кроме того, женились на своевольных американских наследницах и получали многочисленные ранения во время войны…
К тому же Ланздаун никогда не станет среди ночи бросать камешки ей в окно.
Внезапно перед ней возникло бледное лицо Лайона. Рубашка под дождем облепила его тело, потому что своим сюртуком он укутал ее… Это видение возвращалось снова и снова, и оно стало для нее настоящей пыткой. Сделав над собой усилие, Оливия отбросила его обратно, в темные глубины памяти – отбросила туда, где оно и должно было находиться.
Тут Ланздаун наконец улыбнулся и проговорил:
– Что ж, моя дорогая, если вы так решили…
«Моя дорогая…». Он начал вплетать эти слова в разговор вскоре после их помолвки, а затем стал употреблять все чаще и чаще. Это звучало очень мило и вполне по-супружески, но в то же время вызывало весьма неприятное чувство – ей казалось, что на шее у нее затягивается алмазный ошейник.
А Лайон называл ее «Лив». Он называл ее и по-другому. Называл по-разному. Например – «душа моя». А также – «любовь моя». Он использовал слова с простодушием человека, которого никогда не заставляли страдать. Увы, они оба узнали, какое зло могли причинить слова.