Люда Влассовская
Шрифт:
Сама Maman в темном фланелевом домашнем капоте уже не казалась нам строгой и взыскательной начальницей, а скорее доброй наставницей, позвавшей нас сказать свое последнее напутственное слово.
Она сделала нам знак садиться, и девочки вмиг окружили ее кресло и расселись все у ее ног на полу.
— Дети! — произнесла Maman, и голос ее дрожал от волнения. — Завтра великий день для всех вас! Завтра вы уже не будете прежними девочками, о которых неустанно печется институтское начальство. С завтрашнего дня вы должны будете сами следить за собою, предоставленные самим себе. Те, у кого есть родители, думайте
Начальница замолчала и приложила платок к глазам… Она плакала. Плакали и мы, ловя и целуя ее руки.
Детские души отзывчивы на искреннее участие и ласку и умеют ценить их.
Через полчаса мы уже поднялись в дортуар, где должны были провести последнюю ночь перед выпуском. М-lle Арно, дежурившая в этот день, предпочла сон беседе с кончившими институтками, которых она, в сущности, никогда не понимала и не любила.
Зато Кис-Кис поднялась к нам из второго этажа, где была ее комната, и, сидя в кругу молодых девушек, ласково и участливо беседовала с ними. А в открытые окна дортуара врывалась светлая, белая, как призрак, майская ночь… Внизу под окном расцветала сирень, и ее пряный аромат вливался к нам благовонной волною…
— Как хорошо! Боже мой, как хорошо! — воскликнула, вдыхая в себя полною грудью ночную свежесть, Маруся.
Мы стояли у открытого окна, нежно обнявшись с нею.
— Что хорошо, милая? — спросила я ее.
— Да все! И Maman, и выпуск, и наша дружба, и самая жизнь — все хорошо, Люда!
— А ты не боишься ее, Маруся?
— Кого, Люда?
Ее бледное на фоне этой майской ночи личико сияло таким воодушевлением, темные глаза так смело смотрели куда-то вперед через верхушки лип и кленов, что мне стала разом смешна мысль о боязни и трепете за будущее. Ее восторженное состояние передалось и мне.
В самом деле! Что бы ни ждало нас за этой каменной оградой, отделившей нас от целого мира, — разве не хватит у нас силы, молодости и воли выйти победительницами из всех препятствий жизни?..
Мы долго беседовали всем классом, собравшись в одну тесную группу, все эти сорок молодых девушек, готовившихся вылететь на свободу.
Никто не думал о сне. Все нервы были подняты и напряжены при мысли о неведомом будущем и близкой разлуке.
Алая красавица заря застала нас такими же бодрыми и свежими, как и накануне. Сонливости и усталости не было и следа, и мы с радостными улыбками приветствовали эту первую зарю нашей «свободной» жизни.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Под небом Кавказа
ГЛАВА I
В старом гнезде
Дивная, теплая кавказская ночь окутала природу. Серебряный месяц обливал дрожащим светом маленькие домики предместья. Одуряющий запах роз и еще какой-то незнакомый мне аромат сладким дурманом туманил и кружил мне голову.
Еле живая от усталости и смены впечатлений, сидела я в коляске, нанятой на станции в Тифлисе.
Все четыре
Все прошлое, хорошее детское прошлое осталось далеко за мною… Впереди было неведомое и таинственное будущее, пугающее меня этой своей таинственностью. Оно уже близко теперь от меня, это будущее… там, за этими группами домов, составляющими предместье Гори…
И вот я у цели. Предо мною спящий город, дома, деревья, виноградники и что-то плещется, словно стонет и жалуется, за ними внизу, под обрывом.
— Это Кура, — полуобернувшись ко мне и указывая кнутом по направлению обрыва, произнес возница-татарин.
Еще квартал, еще два квартала: один налево, другой направо — и мы в Гори.
— А ты хорошо знаешь дом князя Кашидзе, Ахмет? — спросила я.
На мой вопрос татарин только прищелкнул языком, не удостоив меня ответом.
Гори спал… Ни в одном окне не было света, и только изредка на пустынных улицах попадалась запоздалая фигура прохожего, да звучала где-то в отдалении печальная и заунывная кавказская песня. Коляска с грохотом катилась по узким улицам города. Под этот шум и грохот мы миновали пустынную рыночную площадь, проехали бесконечный армянский квартал с его бесчисленными ларьками менял и продавцов тканей и выехали на ровную, гладкую аллею между двумя рядами стройных исполинов-чинар.
— Какой это парк? — спросила я возницу, глядя на группу деревьев влево от дороги, на самом обрыве Куры.
— Это не парк, госпожа, а усадьба и сад одного горийского князя… Богатый князь, знатный… Все его знают от Куры до Арагвы… и в Дагестане знают, и далеко в аулах у горцев и лезгин…
— Что же он, твой князь, и теперь живет тут в усадьбе? — спросила я.
— Зачем живет! — тряхнул головой татарин. — Йок — нет, не живет здесь… Усадьба пустая… Давно пустая стоит. Князь под Мцхетом со своим полком… Стоянка у них под Мцхетом… Большой воин князь — генерал!
Последние слова татарин произнес шепотом для пущей важности, как бы подчеркивая этим всю знатность князя, владельца забытой усадьбы.
Между тем мы проезжали около самых ворот усадьбы, почти укрытой от людских взоров густо разросшимися каштанами и громадными чинарами, словно сторожившими это старое гнездо. Я успела, однако, разглядеть густую, прямую как стрела аллею, ведущую к крыльцу дома, и самый дом, светлым пятном выделяющийся на бархате зелени, весь залитый серебряным сиянием молодого месяца.
И вдруг что-то точно кольнуло мне в сердце. Этот дом, с плоской кровлей, какие встречаются в аулах горцев, эта прямая аллея и розовые кусты, разбросанные по всему саду, напомнили мне что-то знакомое и дорогое, что я знала давно и что было так близко моему сердцу.
— Ага Ахмет, — спросила я в волнении, — скажи мне, как имя твоего князя?
— Чего ты испугалась, госпожа? — засмеялся татарин. — В усадьбе ты не встретишь даже маленького ребенка, и никто не остановит тебя и не помешает твоему пути.