Люди грозных лет
Шрифт:
Спустившись под гору и проехав мост, всадник могучего сложения что-то скомандовал, и сразу же и пехота и повозки позади нее потекли в стороны, в овраг, в лощину, в кустарники на месте бывшего сада. Через несколько минут колонна словно растаяла, и только три всадника, о чем-то переговариваясь, стояли у моста.
— Ну что глазеете? — первым опомнился и закричал на пахарей Николай Платонович. — Войско пришло, ну и что же, не праздник же престольный. Выводи лошадей и марш на работу!
Николай Платонович и сам вначале с любопытством смотрел на военных, а потом вдруг увидел, как из кустарника,
— Вытопчут, как есть начисто вытопчут, — бормотал он, еще не зная, что предпринять для спасения колхозного добра.
А ездовые все выводили и выводили лошадей из кустарника, направляясь к колодцу и широкой полосой вытаптывая почти всю луговину. У колодца скопилось уже штук двадцать лошадей; те ездовые, что подошли к колодцу первыми, напоив лошадей, пустили их пастись на сочную и густую траву. Потрава самого укосистого луга словно подхлестнула Николая Платоновича. Он не по возрасту стремительно побежал к командирам, все еще говорившим у моста и, не добегая до них, гневно закричал:
— Это что же такое вы делаете-то, а? Что за безобразие! Это кто же вам позволил такое?
Трое командиров обернулись к Бочарову, и тот, что был солиднее всех, неторопливо слез с лошади и, бросив подбежавшему солдату поводья, с начальнической строгостью спросил:
— Что шумишь, отец?
— Да кто вам позволил добро колхозное губить? — робея перед строгим командиром и не желая выдавать своей робости, не унимался Николай Платонович. — Мы этот луг как дите малое бережем, а вы топтать…
— Ничего, отец, ничего! На войне не такое бывает, — с усмешкой ответил командир, и эта кривая усмешка окончательно вывела Николая Платоновича из себя.
— На войне, на войне! — исступленно закричал он, размахивая руками. — Ты на войне воюй, а не в тылах безобразничай. Мы своих лошадей впроголодь держим, а они, извольте радоваться, подъехали — и как хозяева.
— Вот что, отец, — прикрикнул строгий командир, — шуметь мы сами умеем! И насчет войны не очень распространяйся, ты ее в глаза не видел, а мы… мы… — бурея крупным лицом, никак не мог он подобрать подходящего слова, — мы такое видели! Так что помалкивай лучше, а коней кормить нужно, и мы будем их кормить и тебя не спросим.
— Меня-то, может, и не спросишь, а вот колхозников спросишь. Тут тебе не старый режим. И командование тебя по головке не погладит. Враз сяду верхом, да в район.
— Хоть в область, — досадливо отмахнулся военный, — и можешь даже в правительство писать.
— Подождите, папаша, — слез с лошади второй военный, — а вы кто будете?
— Я председатель колхоза, Бочаров моя фамилия.
— Как, как? — переспросил сердитый командир. — Бочаров, говорите?
— Известно, Бочаров, а ежели полностью хотите, то Николай Платонович Бочаров, председатель колхоза «Дубки».
— Послушайте, товарищ Бочаров, — вдруг смягчившись, подступил к Николаю Платоновичу самый строгий, — а вы не знаете полковника Бочарова, Андрея Николаевича?
— Хм! Не знаю! — с достоинством ухмыльнулся Николай Платонович. — Сын родной, и
— Подождите, подождите, да что же вы, товарищ Бочаров, молчали-то? Мы же вашего сына знаем…
— А при чем тут сын? — польщенный заискивающим тоном командира, все еще сердито выкрикнул Бочаров. — Сын само собой, а дело само собой.
— Петро, — сказал майор курносому капитану, — а ну, быстро турни-ка наших разбойников с луга. Скажи, чтоб и травинки не трогали. Головы поснимаю, если что! Вы простите, пожалуйста, — вновь обернулся он к Николаю Платоновичу, — будем знакомы. Чернояров, Михаил Михайлович. Мы с вашим сыном в таком бою побывали!..
— А где он теперь, Андрей-то? Живой он, не раненый? — забыв про ссору и про измятый луг, с дрожью в голосе спросил Николай Платонович и, услышав, что Андрей и жив и здоров, торопливо сказал: — Ко мне пойдемте, закусите, отдохнете, прошу пожалуйста!..
Глава двадцать четвертая
Во время последнего отступления Андрея Лесовых большим осколком на излете ударило по ноге, и он на все время марша устроился на повозке хозяйственного взвода. Первые полсуток он беспробудно спал, и словоохотливый ездовой даже обиделся, считая агитатора полка нелюдимым и мрачным человеком. Отоспавшись, Лесовых поразил ездового своей неугомонной веселостью. Он то вполголоса пел всякие песни, то сажал к себе на повозку кого-нибудь из солдат и целыми часами говорил про войну, про деревню, про городскую жизнь.
На третий день марша, когда остановились на привал в молодой рощице, Лесовых вырезал крепкую дубовую палку, и с тех пор начались мытарства ездового. Стоило только въехать в какое-нибудь мало-мальски приличное село, Лесовых у первого встречного спрашивал, где сельсовет, и приказывал ехать туда. В сельсоветах просиживал он по часу, иногда по два и больше. Полк за это время уходил на несколько километров. Скрепя сердце ездовой вынужден был нахлестывать лошадей. И в общей колонне ехали не как люди, зная свое постоянное место, а метались то в голову колонны, то в хвост, часто останавливались, стояли и опять гнали. Только одно успокаивало ездового: его повозка и пара вороных были теперь известны всему полку. К старшему политруку без конца приходили солдаты, сержанты, офицеры, и он, лежа на боку, диктовал им последние сводки Совинформбюро. В конце концов за неделю пути ездовой так привык к Лесовых, что когда закончили марш и Лесовых, подъехав к сельсовету, приказал ездовому отправляться в роту, тот, помолчав немного, с достоинством сказал:
— Товарищ старший политрук, ежели вам придется ехать куда, вы мою повозку вытребовайте. Я ведь не то что другие, я и лошадей поддерживаю и колеса не скрипят…
— Спасибо. Если нужно будет, обязательно с вами, — серьезно ответил Лесовых и, прихрамывая, пошел в сельсовет.
Увидев его, Слепнев, дружески улыбаясь, неторопливо встал приговаривая:
— Прошу, прошу заходить. Давненько военные у нас не бывали.
Выслушав просьбу Лесовых разрешить ему позвонить в район и узнать последнюю сводку Совинформбюро, Слепнев вынул из кармана четыре исписанных листка и подал их Лесовых.