Люди Истины
Шрифт:
– Отличная проповедь, – сказал Хасан, улыбаясь.
– Я… да я, брат Хасан, я… – толстяк заикнулся и замолк, белея от ужаса.
– Не спеши пугаться, брат Халаф. Кто из нас не грешен? Деньги трудно не любить, в особенности когда их дают за просто так, за горсть слов.
Толстяк от такого утешения задрожал губами, словно порываясь взмолиться, – но голос ему не повиновался.
– Но многое прощается за благое дело, – сказал Хасан и, глядя в глаза толстяку, произнес медленно и негромко, но так, что каждое слово будто камень врезалось в душу: – Халаф ибн Саад ал-Асман, властью, данной мне, я нарекаю тебя даи Луристана. Теперь никто не посмеет обвинить тебя в самозванстве. Но знай: теперь твоя жизнь запечатана. Превыше всего земного ты – человек Истины. Ты должен нести ее – и слушать ее. А теперь – иди. Говори людям то, что сказал здесь. Ты – отличный проповедник,
Спустя многие годы Хасан узнал, что, в отместку ли и в насмешку, а может, из искреннего уважения, Халаф по прозвищу Два Фельса на большом сборище воров и бродяг в ал-Кахире титуловал Хасана старшим сыном Сасана во всем Иране.
Недели шли за неделями, складывались в месяцы и годы. Проводил их Хасан, странствуя по Ирану из конца в конец, проповедуя, собирая деньги и людей, выведывая, рассчитывая, обучая и действуя. Перед тем как прийти в город, посылал своих узнающих, тех, кто мог спасти знанием, – поговорить с местными людьми Истины, выведать, разузнать, подготовить почву. Следом за разведчиками посылал своих верных, фидаи, – тех, кто мог спасти клинком, – чтобы они на месте проверили, безопасно ли находиться в городе самому даи Гиляна и Мазандерана. Затем прибывал и Хасан – скромным, незаметным дервишем, бродячим учителем или писцом, всего с парой-тройкой случайных попутчиков. И после каждого визита в городе появлялось больше домов, где могли спрятать человека Истины, больше купцов, дававших деньги на дело Истины, больше юношей, готовых отнимать жизни во имя ее. А еще Хасан тщательно выискивал, уговаривал, прельщал и заманивал тех, кто мог дать ему сразу многих, готовых воевать и умирать, – остатки разгромленных сект и тайных орденов, обломки давних восстаний, бунтовщиков и еретиков, даже скатившихся к чернейшему злодейству, – всех, с кем мог найти хотя бы одну общую цель. Всегда, приходя к ним, он уже вызнавал заранее про них все – сколько их, где их сила и какова надежда. Всегда он говорил с ними как сильный со слабым, предлагающий спасение и победу, – и потому немногие отказывали ему. Сумел он привлечь к себе и хуррамийя – людей, пытавшихся соединить ислам с древней верой людей Огня и люто ненавидевших всех чужих на земле Великого Ирана. Хуррамийа, гордо называвшие себя «парсиан», что на старом языке значило «персы», были многочисленны и свирепы и дали Хасану сразу множество послушных сабель и кинжалов.
В дороге же его застигло известие о смерти отца и о том, что он стал главой рода. Хасан вернулся в Кум и обнаружил, что наследство его велико и обширно – десять тысяч динаров, пересланных Хасаном в пору благосостояния на службе у Низама ал-Мулка, отец и зятья употребили с толком, прикупив поля и оливковые рощи, усадьбы и хорошую землю, мастерские, кузни и несколько домов в Куме. Мужья сестер с гордостью поведали Хасану, что отец до самой смерти был первейшим советчиком городского эмира, и даже давние неприятности сына не слишком испортили его репутацию. Хасан вступил в права наследства и тут же, как и его отец, передоверил управление хозяйством шурьям – умелым, хотя и чересчур дерзким купцам. Они же, считая его своим странствующим ученым собратом, пусть чудаковатым и потрепанным жизнью, но вполне достойным, – возможно, будущим управителем города или – кто знает? – чиновником визиря, уговорили Хасана жениться. Нашли ему девушку из знатной семьи, благо желающих породниться с богатым родом хватало, и Хасан, неожиданно для себя, согласился. И, проведя с молодой женой две недели, снова отправился в дорогу. Через год у озера Ван его догнало известие, что у него родился первенец – крепкий и здоровый мальчуган. Хасан отправил жене с доверенным купцом ожерелье с изумрудами и три тысячи динаров, а сам отправился на север, к самой границе Азербайджана, туда, где дорогу между Хазарским морем и стеной неприступных гор охраняет древний Дербент, ключ-город мятежного Бабека, взявшего когда-то за горло Великий Шелковый путь.
Настал день, когда дорога привела Хасана на север, в жемчужину Хорасана – славный город Нишапур. Хасан давно хотел прийти туда, ведь старый его друг, Омар Хайям, уже несколько лет жил и работал там. Султанский звездочет почему-то недолго пробыл при дворе в Исфахане. Сохранив звание, доход и почести, он предпочел обосноваться подальше от столицы, в городе своей юности. Покинул он свое место в султанской свите не из-за опалы, – по всем доходившим до Хасана слухам, султан по-прежнему верил ему, как самому себе. И наградил на прощание, подарив деревни и усадьбу в предгорьях. Образ жизни звездочет не изменил – по-прежнему то работал
Обсерватория, как и в Хорасане, оказалась сторожевой башней за городом. Только стена, окружавшая ее, вполне приличествовала небольшому замку, способному выдержать долгую и жестокую осаду, – толстая, из тесаного светло-серого известняка, с зубцами поверху и узкими косыми окнами-щелями под ними – чтобы стрелять в тех, кто подойдет вплотную к стенам. И у ворот дежурил не сонный слуга, а угрюмый стражник с копьем. На просьбу Хасана впустить он ответил: «Работы сегодня нет. Господин не принимает».
– Я старый друг, – сказал Хасан. – Он захочет увидеть меня, как только узнает, что я пришел.
Стражник скучал и потому не стал прогонять назойливого нищего старика сразу.
– Как раз старых друзей он сейчас меньше всего и хочет видеть, – пробурчал он. – Неможется господину.
– Я помогу ему. Я хороший лекарь.
– Ну, – стражник скривился, и сплюнул. – Лекарь… да что вы, лекаря, понимаете? У него душа больная, а вы со снадобьями своими. Да он в сто раз больше вас в медицине понимает, – слово «медицина» стражник выговорил особенно, с расстановкой, словно смакуя редкий, трудно достающийся деликатес.
– Я из тех лекарей, которые лечат и души, – сказал Хасан. – Ловят и лечат. И подают руку, чтобы провести через ночь.
– Езжай ты отсюда, старче, – посоветовал стражник с добродушным презрением, – являлись к нашему господину и такие, и сякие. Когда он принимает, тут больше знати всякой и богатеев толпится, чем в эмирском дворце. Уж какие только лекари к нему не лезли. И те, кто череп может разрезать, чтоб дурную душу достать, и те, кто девок на любой вкус доставляет, подбирает по человеку, чтоб лучше подошла и ублажила. Да что толку! По одной наш господин до сих пор сохнет, – стражник вздохнул. – Такая ласковая была госпожа. Добрая, щедрая. Господин ее с детства знал еще. Потом долго искал. А когда нашел, Аллах дал им всего три месяца вместе. Такая жизнь. А ты лечить думаешь. Такое только время лечит.
Стражник зевнул.
– Знаешь, старик, шел ты б все-таки отсюда. Загляни дня через три, господин как раз будет пир задавать, авось, и тебе чего-нибудь вынесут.
– Я думаю, мне вынесут прямо сейчас, – сказал Хасан, усмехнувшись. И, не дожидаясь, пока стражник ответит, оглушительно свистнул, а потом закричал: – Омар! Омар! Это я, Хасан из Рея, из-под Манцикерта!
– Эй, ты, – пробормотал стражник нерешительно, опуская копье. – Ты чего?
Но уже растворилось, ветхо скрипнув, окно во втором ярусе башни, и хриплый, едва узнаваемый голос спросил: «Хасан? Хасан, это ты? Хирад, пропусти его!»
Стражник глянул на Хасана удивленно и почесал в бороде.
– Ну, проходи, Хасан из Рея. Голосище у тебя, однако. Ты только господина не изводи понапрасну, болеет ведь он.
– Не буду, – пообещал Хасан, заходя во двор, просторный и чистый.
Посреди его на размеченной площадке возвышался мраморный, окованный бронзой остроконечный столб. Под навесами стояли высеченные из камня странные фигуры, бронзовые причудливые приборы. А из распахнутой двери в башню к нему уже спешил, спотыкаясь, Омар. Хасан шагнул навстречу, раскинув руки. Но вдруг Омар замер всего в шаге, – и в лицо Хасана пахнуло тяжелым, застоялым запахом вина и обрюзгшего тела. Хасан, не колеблясь ни на мгновение, не дрогнув ни единым мускулом, обнял старого друга и крепко прижал к себе.
– Хасан, Хасан, какой ты, а, ты ведь меня раздавишь, я тут совсем раскис, – сказал Омар, – ну пойдем, пойдем, я будто предчувствовал, что ты придешь, у меня сыворотка есть, свежая, такая хорошая, и чай сделаем. Хирад, вели, чтобы мне принесли чай!
– Велю, велю, – отозвался стражник ворчливо.
Комната на втором ярусе башни была завалена книгами и смятой одеждой, листами бумаги, бронзовыми деталями приборов. И висел в ней застоялый, тяжкий, давящий на ноздри винный смрад, смешанный с запахом застарелого пота. У окна стояла вереница тонкогорлых кувшинов, иные с восковыми печатями на крышках, но большинство – уже без них.