Люди Истины
Шрифт:
– У шорника? – хмыкнул Мумин. – Да что у тебя есть, кроме жизни? И та ничего не стоит, раз ты ее выбрасываешь так дешево.
– Что у меня есть? Вот что, Мумин, ты давно держал в руках настоящую саблю из Шера? Настоящий хинский булат?
– Ты! – выдохнул Мумин. – Ты… смеяться надо мной вздумал, как твой Хасан? Он ведь рассказал тебе, так? Собака!
– Ничего он мне не рассказывал! Остынь! Просто у меня есть настоящая шерская сабля. Со змеями на клинке. Откуда – не скажу. Мне она не нужна. А если ты примешь клятву у Хасана, может, она понадобится тебе.
– …Этой саблей я снесу предателю голову, –
– Так ты согласен?
– Хорошо, приводи его через три дня. Только пусть за день ничего не ест.
– Спасибо, Мумин! – выкрикнул Абу Наджм.
Мумин фыркнул и отвернулся.
– Положи руку на книгу, – велел Мумин, встав у огня. – Теперь прочти шахад.
Хасан прочел.
– Теперь скажи, что веруешь в имама, явного и сокрытого, веруешь, что он есть явление и Истина Аллаха на земле ныне и присно, веруешь, что кровь его от Пророка и зятя его, Али, кровь дочери его, Фатимы. Веруешь?
– Верую, – произнес Хасан негромко.
– Клянешься ли хранить тайное и оглашать открытое, клянешься ли нести Истину до конца твоих дней, хранить в крови и с кровью пролить несохранное, вести за руку братьев и повиноваться отцам?
– Клянусь.
– Я принимаю твою клятву, – сказал Мумин.
Подойдя к Хасану, снял повязку с его глаз. Выкрикнул: «Здравствуй, брат!» Сидящие у огня одетые в белые люди выкрикнули разом: «Здравствуй, брат!»
– Здравствуйте, братья мои, – сказал Хасан и поклонился им.
3. Дорога
Ничего не изменилось в этом мире. Все та же рыжая пыль вокруг, те же холмы, – покатые, каменистые. Колючие заросли вдоль речных русел, вьющихся по ложбинам, рощицы, поля с горками камней по краям, солнце, горячий ветер, глина сгрудившихся, прижавшихся к склонам домов, дворцы в сердце города, за стенами цитадели, – приземистые, с рядами коренастых колонн и арочных полукружий. Блеклая зелень, журчание воды, крик надоевшей майны – все в этом мире осталось таким же.
Странно: рассудок ведь осознал сделанный шаг в иной мир, к иной жизни и смерти, – а до нутра, радующегося пище и кричащего от боли, мутно и плотски тяготеющего над рассудком, так ничего не дошло. Ни нового страха, ни обещаний нового будущего.
Хасан усмехнулся себе. Странно было бы как раз обратное, – если бы пара слов перед одетыми в белое истуканами что-то изменила внутри. Теперь эти люди, не имеющие в голове ничего, кроме чужих заученных правил, будут говорить ему: «Брат». Ближе и теплей они от этого не станут. А ведь они, должно быть, на самом деле считают его своим братом, делящим смертельную опасность, хлеб и кров.
В дверь постучали. Хасан отложил свиток, встал. Крикнул: «Входи, Абу Наджм, не заперто!»
– Салям, брат, – сказал, усмехаясь, Абу Наджм, шагая за порог. В руках он держал здоровенный короб, откуда пахло так, что Хасана чуть не скрючило от внезапной судороги в животе.
– Праздновать надо! Ты чего, принял клятву и опять за книги? Совсем высохнешь! Станешь как палка коновязная. О, ты только посмотри, – и снял крышку с короба. – Ну-ка, стели дастархан!
Хасан кинулся к сундуку, вынул коврик, расстелил торопливо. А шорник уже расставлял миски, разворачивал тряпицы.
– Ешь теперь, ешь! Вот, пилав какой. Ара
– Да, вкусно, – согласился Хасан.
– Давай машта налью. Свежий, совсем свежий.
– А ты сам-то чего не ешь. Ведь сколько всего принес! Ешь, празднуй со мной, – предложил Хасан.
– Я ем, ем, – сказал шорник, отвернувшись вдруг. – Что ж я, тебя одного оставлю?
– Нет, ты не оставишь меня, конечно, Абу Наджм, – Хасан взял его за руку, заглянул в глаза. – Брат мой, настоящий брат, я тебя выбрал сам, брат мой по духу и первый настоящий учитель, – на твоих глазах слезы. Почему?
Шорник сглотнул.
– Потому что… потому что ты скоро уйдешь от меня, Хасан. Я знаю. Это уже решено. Тебя … отправят. Учиться, становиться проповедником, даи. Я за три года к тебе в самом деле, как к брату… Я…
– Не нужно, брат, – Хасан погладил его ладонь, широкую, испещренную шрамами, смуглую. – Я понимаю тебя. Даже если я и уйду, то вернусь. Обязательно. Если где-нибудь и есть место моей судьбы – то оно здесь, на этих рыжих холмах. Где я еще смогу жить?
Абу Наджм улыбнулся счастливо. Разломил лепешку.
Когда оба наелись и напились чаю, разогретого Хасаном в медном чайничке на очаге, Абу Наджм сказал: «Раис Музаффар приказал тебе явиться к нему. Завтра же».
Раис Музаффар, человек почтенный, богатый, уважаемый от аль-Джазиры до Хинда, правовед и знаток Корана, большую часть времени, не занятого эмирской службой, проводил в усадьбе на холме за цитаделью. Небольшой дом, примостившийся у самой вершины, утопал в зелени. Говорили, что под вершиной бьет родник, который отыскал сам хитроумный раис, и высвободил из-под камня только после того, как отец нынешнего эмира подарил раису холм и старый дом на нем. За что подарил – сплетни умалчивали. Но, зная раиса, можно было предположить: за новый налог или очередной способ класть меньше серебра в монеты, не портя вида и веса. Прогадал старый скупердяй, отдавая пронырливому слуге зряшную землю: холм с родником стоил вдесятеро дороже, а слуга за пару лет устроил там сад почище эмирского. Но раис того стоил. Новый эмир и шагу без его слова не ступал – и потому успешно лавировал в бурлящем потоке дрязг и свар между варварами-сельджуками, новыми хозяевами Ирана, Маверранахра и Сирии.
Конечно, расчетливый раис имел дом и в цитадели, как же без него в смутное время? Но жил в своем саду, – медленный, хитрый, мяконький, как первый хлопковый пух, неприметный человек, обманчиво вялый – но цепче и хватче любой колючки. Ар-Раззак всякий раз, поминая его, стискивал пухлые кулаки, визгливо призывал на его голову всех дэвов и клялся, что, если бы не это исчадие всех бесов жадности, уже давно купил бы пол-Рея и весь Кум на придачу.
Хасана встретил у ворот слуга – седоватый дейлемит с лицом, будто выбитым из песчаника. Двигался он как усталый бык – поворотисто, вальяжно, будто к телу его цеплялись невидимые тяжелые тюки, и нельзя было задеть ими ничего вокруг. От глаза через скулу его шел недлинный, но глубокий, как рытвина от тележного колеса, шрам. Хасану сразу вспомнился Мумин с его тяжелой, разлапистой походкой. Раис хорошо заботился о своей безопасности, вне всякого сомнения.