Люди, как боги
Шрифт:
– Нет, – ответил мистер Барнстейпл. – Я не искал общества наших соотечественников. Я просто гулял… и уклонялся от встречи…
– С блюстителем нравов и цензором костюмов?
– Да… Собственно говоря, потому-то я и решил покататься по озеру.
После минутного размышления леди Стелла, очевидно, решила быть с ним откровенной.
– Я тоже кое от кого спасалась.
– Не от нашего ли проповедника?
– От мисс Грей.
И, сказав это, леди Стелла, казалось, уклонилась от темы:
– Нам будет трудно в этом мире. У его обитателей очень тонкий вкус. Нам так легко оскорбить их!
– Они умны и поймут.
– А действительно ли достаточно понять, чтобы простить? Эта пословица никогда не внушала мне доверия.
Мистеру
– Видите ли, мисс Грей в одном ревю исполняла роль Фрины. [2]
2
В Древней Греции красавицу Фрину, по преданию, судьи приговорили к смертной казни за то, что она слишком любовалась своим обнаженным телом. Чтобы спасти красавицу на суде, защитник сорвал с нее одежду. Судьи увидели ее наготу и, ошеломленные красотой ее тела, отменили приговор.
Другой вариант: По свидетельству греческого писателя Афинея Навкратийского, в IV веке до н. э. в древнегреческом городе Мегары жила молодая гетера по имени Фрина (греч. «белокожая»), своей красотой напоминающая богиню. Скульптор Пракситель – ее возлюбленный – изваял с нее Афродиту Книдскую (по названию древнего города Книда, где изваяние было поставлено в храме Афродиты), а живописец Апеллес написал Афродиту Анадиомену (лат. «выходящая из воды»).
Возгордившись, Фрина решила бросить вызов самой богине любви и красоты – Афродите. В день Элевсинских празднований красавица пришла к берегу моря, где, по преданию, вышла из вод сама богиня, рожденная из пены морской. Когда процессия двинулась из святилища Посейдона к морю, Фрина сбросила с себя одежду, представ перед замершим в восторге народом, чтобы тотчас же спуститься к морю. За это она была обвинена в «оскорблении богов» (прим. OCR-щика).
– Что-то припоминаю. Кажется, в прессе поднялась буря возмущения.
– Возможно, это воспитало у нее определенную привычку.
Весло опустилось в воду и второй раз и третий.
– Во всяком случае, сегодня утром она пришла ко мне и сказала, что собирается выйти в полном утопийском костюме.
– То есть?
– Немножко румян и пудры. Он нисколько ей не идет, мистер Бастейпл. Это очень легкомысленно. Это неприлично. А она разгуливает по садам… Неизвестно, кто может попасться ей навстречу. К счастью, мистер Сесиль еще не встал. Если она встретит отца Эмертона!.. Но об этом лучше не думать. Видите ли, мистер Бастейпл, утопийцы такие загорелые… и вообще… они гармонируют с обстановкой. Их вид не вызывает у меня неловкости. Но мисс Грей… Когда земная цивилизованная женщина раздета, она выглядит раздетой. Облупленной. Какой-то выбеленной. Эта милая женщина, которая, кажется, взяла на себя заботу о нас, Ликнис, рекомендуя мне, во что одеться, ни разу даже не намекнула… Но, разумеется, я не настолько близко знакома с мисс Грей, чтобы давать ей советы, а кроме того, никогда нельзя знать заранее, как женщина такого сорта воспримет…
Мистер Барнстейпл внимательно осмотрел берег. Но чересчур открытой взглядам мисс Гриты Грей нигде не было видно.
– Ликнис примет меры, – убежденно сказал он после секундного раздумья.
– Будем надеяться. Быть может, если мы покатаемся подольше…
– О ней позаботятся, – сказал мистер Барнстейпл. – Но, по-моему, мисс Грей и вообще компания лорда Барралонга может навлечь на нас много неприятностей. Очень жаль, что они проскочили сюда вместе с нами.
– Мистер Сесиль придерживается того же мнения, – сказала леди Стелла.
– Естественно, мы будем вынуждены почти все время проводить вместе, и судить будут о нас в целом.
– Естественно, – согласилась леди Стелла. Некоторое время они молчали, но нетрудно было заметить, что она высказала далеко не все.
– Мистер Бастейпл… – вскоре начала она.
Весло в руках мистера Барнстейпла замерло.
– Мистер Бастейпл… вам страшно?
Мистер Барнстейпл проанализировал свои ощущения.
– Я был слишком восхищен, чтобы бояться. Леди Стелла решила довериться ему.
– А я боюсь, – сказала она. – Сначала мне не было страшно. Все, казалось, шло так легко и просто. Но среди ночи я проснулась… вне себя от страха.
– Нет, – задумчиво произнес мистер Барнстейпл. – Нет. Я этого еще не испытал – пока… Но, может быть, мне и станет страшно.
Леди Стелла наклонилась к нему и заговорила доверительным тоном, внимательно наблюдая, какое впечатление производят на него ее слова.
– Эти утопийцы… Сначала мне казалось, что они всего только простодушные здоровые люди, артистичные и наивные натуры. Но они совсем не такие, мистер Бастейпл. В них есть что-то жестокое и сложное, что-то недоступное и непонятное нам. И мы им не нравимся. Они глядят на нас холодными глазами. Ликнис добра, но остальные нет. И мне кажется, мы вызываем у них раздражение.
Мистер Барнстейпл взвесил услышанное.
– Возможно, вы правы, – сказал он. – Я был настолько полон восторга – здесь столько сказочно чудесного, – что не задумывался над тем, какое впечатление производим на них мы. Но… да, пожалуй, они заняты чем-то своим и не слишком интересуются нами. За исключением тех, кто, очевидно, приставлен наблюдать за нами и изучать нас. Ну, а безрассудное поведение лорда Барралонга и его спутников, которые мчались вперед, не разбирая дороги, несомненно, должно было вызвать у них раздражение.
– Он задавил человека.
– Я знаю.
И, задумавшись, они умолкли на несколько минут.
– И еще другое, – заговорила леди Стелла. – Они мыслят не так, как мы. По-моему, они уже презирают нас. Я заметила одну вещь… Вчера вечером вас не было с нами у озера, когда мистер Сесиль начал расспрашивать об их философии. Он рассказывал им про Гегеля, Бергсона, лорда Холдейна, про свой собственный замечательный скептицизм. Он дал себе волю, что для него большая редкость. И это было очень интересно – мне. Но я следила за Эрфредом и Львом и в самый разгар его объяснений увидела (я убеждена, что не ошиблась), что они переговариваются – без слов, как это у них принято, – о чем-то совсем другом. Они только делали вид, что слушают. А когда Фредди Маш попытался заинтересовать их неогрузинской поэзией и влиянием войны на литературу и сказал, что был бы счастлив, если бы в Утопии нашлось что-нибудь хоть наполовину равное «Илиаде», хотя он должен признаться, что не рассчитывает на это, – они и притворяться перестали. Они ему вовсе ничего не ответили… Наша культура их нисколько не интересует.
– В этих аспектах. Они же на три тысячи лет впереди нас. Но мы можем представлять для них интерес как ученики.
– А так ли уж интересно было бы водить по Лондону какого-нибудь готтентота и объяснять ему тонкости цивилизации? После того, разумеется, как его невежество перестанет казаться забавным! Впрочем, может быть… Но я убеждена, что мы им ни к чему и что мы и мне нравимся, и я не знаю, как они с нами поступят, если мы начнем причинять им слишком много хлопот. И поэтому мне страшно.
Она продолжала как будто о другом – и все о том же:
– Ночью я вдруг вспомнила обезьянок моей сестры, миссис Келлинг. Это для нее пункт помешательства. Обезьяны свободно бегают по саду и по дому и вечно попадают в беду. Бедняжки никак не могут разобраться, что им можно делать, а чего нельзя; у них у всех недоумевающий и испуганный вид, и их то и дело шлепают, выбрасывают за дверь и всячески наказывают. Они портят мебель, а гостям их присутствие неприятно. Ведь никогда не знаешь заранее, что может взбрести в голову обезьяне. И у всех они вызывают досаду и раздражение – у всех, кроме моей сестры. А она без конца выговаривает им: «Немедленно спустись, Джако! Немедленно положи, Сэди!»