Люди книги
Шрифт:
— На все воля Аллаха, — ответил Муниб.
Сериф уселся на низкую кушетку под сводчатым окном. Сестра Муниба отвела Стелу и Лолу на женскую половину, а младшие дети непрерывной чередой несли туда подносы: сок, выжатый из собственного винограда, чай — в городе он стал редкостью, — свои огурцы, домашнюю выпечку.
Лола не присутствовала при разговоре, когда Сериф Камаль просил своего друга, отца Муниба, деревенского кади, спрятать Аггаду. Не видела радостного волнения, с которым кади нетерпеливо отбросил в сторону работу сына и освободил на столе место для рукописи, не видела изумления в его глазах, когда тот переворачивал страницы.
Комната купалась в теплых лучах закатного солнца. Крошечные мотыльки танцевали
Сериф и кади отнесли книгу в библиотеку мечети. Втиснули между томами шариата на верхней полке. Никому и в голову не придет сюда заглянуть.
Поздно вечером Камали спустились с гор. Остановились за городом возле красивого дома, окруженного высокой каменной стеной. Сериф повернулся к Стеле.
— Попрощайся. Мы не можем здесь задерживаться.
Лола и Стела обнялись.
— До свидания, сестра, — сказала Стела. — Да хранит тебя Всевышний! Мы еще увидимся.
У Лолы комок подступил к горлу, она едва могла ответить. Она поцеловала макушку ребенка, подала его матери и последовала в темноту за Серифом.
Ханна
Вена, 1996
Parnassius.
От одного названия веяло величием, и ощущения у меня были соответственные, когда я вышла через ухоженный сад музея на оживленную Рингштрассе. Никогда еще я не находила в книге фрагменты бабочки. Мне не терпелось прийти к Вернеру и рассказать ему об этом.
Стипендия, выданная мне для поездки за границу после получения степени бакалавра, могла привести меня куда угодно — в Иерусалим или в Каир, что было бы разумнее. Но я приехала в Вену, потому что хотела учиться у Вернера Марии Генриха, профессора университета доктора Генриха — так, мне сказали, нужно к нему обращаться. Австрийцы, в отличие от австралийцев, настаивали на употреблении полного ученого звания со всеми степенями. Я слышала о его исследованиях традиционных технологических процессов, он лучше всех в мире определял подделки, потому что никто, кроме него, не знал столько о старинных ремеслах и материалах. Кроме того, он был лучшим знатоком еврейских рукописей, и мне показалось это удивительным для немецкого католика его поколения. Я попросилась к нему в ученицы.
Его ответ на мое первое письмо содержал вежливый отказ: «Польщен вашим интересом, но, к сожалению, не расположен» и т. д. Во втором письме отказ был уже короче и резче. Третий ответ можно было перевести как «какого черта!» Тем не менее я приехала. Явилась прямо к нему в квартиру на улицу Марии-Терезии и попросила принять меня. Была зима, и, как большинство австралийцев в своем первом путешествии в холодную страну, я приехала неподготовленной к суровой погоде. Считала свою короткую кожаную куртку зимним пальто, поскольку в Сиднее она служила мне верой и правдой. Как же я ошиблась! Должно быть, я представляла собой жалкое зрелище, когда возникла у него на пороге: трясущаяся, снежинки в волосах, растаяв, превратились в сосульки, звеневшие, когда я двигала головой. Вежливость не позволила ему меня прогнать.
За те месяцы, что я провела в его просторной мастерской, растирая краски, очищая пергамента, либо просиживая рядом с ним в университетской библиотеке, я получила больше знаний, чем за все прежние годы учебы. В первый месяц отношения были очень натянутыми: «Мисс Хит» да «господин профессор доктор Генрих». Учтиво и довольно холодно. Но под конец я уже слышала: «Ханна, Liebchen [11] ». Думаю, наше общение компенсировало пустоты в привычной жизни каждого из нас. В семейном отношении мы оба были обделены. Я никогда не знала своих бабушек и дедушек. Его семья погибла в Дрездене во время бомбежки. Он, конечно
11
Дорогая (нем.).
После я поехала в Гарвард (возможно, я никогда не получила бы степень доктора философии без рекомендации Вернера). Время от времени он писал мне, рассказывал об интересных проектах, над которыми работал, давал советы. А когда пару раз он приезжал в Нью-Йорк, я садилась на поезд из Бостона, чтобы повидаться с ним. Но с тех пор прошло уже несколько лет, и я не ожидала, что он выйдет меня встречать на площадку мраморной лестницы возле своей квартиры.
По-стариковски хрупкий, он опирался на эбеновую трость с серебряным набалдашником. Длинные зачесанные назад волосы тоже отливали серебром. Профессор принарядился: темный бархатный пиджак с бледно-лимонными петлицами, шелковый галстук, свободно повязанный по моде девятнадцатого века, в нагрудном кармашке — маленькая белая роза. Я знала, какое значение он придает внешности, поэтому постаралась больше обычного, и в этот раз мой французский костюм был скорее нарядным, нежели функциональным. И цвет фуксии отлично сочетался с моими темными волосами.
— Ханна, Liebchen! Какая сегодня красивая! Какая красивая! С каждым разом красивее, чем прежде!
Он схватил мою руку и поцеловал ее, затем взглянул на шелушащуюся кожу и чуть скривился:
— Расплата за наше ремесло, да? — спросил он.
Его руки тоже загрубели, но я заметила, что маникюр, в отличие от моего, был свежим.
В семьдесят пять лет Вернер уволился из университета, однако изредка писал статьи и иногда давал консультации относительно важных рукописей. Как только я вошла в квартиру, сразу же увидела — и почувствовала, — что он не прекратил работать со старинными книгами. Длинный стол у высоких готических окон, где я сиживала рядом с ним и училась, оставался заваленным агатами и дурно пахнувшими древесными «дубильными орешками», старинными инструментами позолотчика и пергаментами во всех стадиях подготовки.
Теперь у него была домработница, и, когда он провел меня в библиотеку — одну из моих самых любимых в мире комнат, поскольку каждая книга в ней, казалось, имела свою историю, — эта женщина подала нам кофе.
Аромат кардамона позволил на миг почувствовать себя двадцатилетней студенткой. Вернер пристрастился к арабскому способу приготовления кофе после того, как несколько лет читал лекции в еврейском университете в Иерусалиме. Там он жил в христианском квартале Старого города, среди арабов. Каждый раз, вдыхая запах кардамона, я вспоминала о нем и о его квартире, залитой бледно-серым европейским светом. Такой свет хорош для глаз, если часами работаешь над мелкими деталями.
— Как мне приятно видеть вас, Ханна. Спасибо за то, что выкроили часть своего драгоценного времени и пришли навестить старика.
— Вернер, вы же знаете, как я вас люблю. Кроме того, я надеюсь, что вы мне поможете.
Его лицо так и вспыхнуло. Он подался вперед:
— Ну, рассказывайте!
Я привезла свои записи и, ссылаясь на них, рассказывала ему о том, что сделала в Сараево. Он одобрительно кивал.
— Точно так поступил бы и я. Вы замечательная ученица.