Люди, которые всегда со мной
Шрифт:
Наигравшись с платьями и посудой, я выглядываю в чердачное окно, чтобы посмотреть, чем занимается нани. Боцман сразу выскакивает из конуры, виляет мне хвостом. Я улыбаюсь, машу ладошкой – привет, ушастый, привет. Возьмем его с собой в гости – пусть побегает по кромке обрыва, полает в пропасть. Боцман это любит. Стоит на самом краю и облаивает свое эхо. А мы, посмеиваясь, наблюдаем за ним со стороны. Вот ведь Боцман, вот ведь дурачок! Ему кажется, что кто-то сидит в пропасти и облаивает его в ответ. Сообразить, что это просто эхо, он не может.
Нани
Холмы почти совсем облетели, только макушка Хали-кара переливается зеленью ельника. Я накрываю глаза, замираю на секунду и на медленном выдохе вызываю в памяти хвойный аромат. И запах легкой сырости, которой всегда отдает земля под елями.
Есть у меня странности, о которых никто, кроме близких, не знает. Я умею создавать в своей голове запахи и с их помощью вспоминать прошлое. Мне достаточно разбудить в голове запах ржавых сундуков, которые стояли в прихожей дома знахарки, чтобы вспомнить весь тот день – большой ларь, портреты на стенах, скрипучий деревянный пол. Постового, перебегающего дорогу, толпу на тротуаре. Тетечку, которая шепчется с нани, а потом уходит, придавленная своим горем, – высокая, крупная, сутулая. Пахла она так же, как наши куры по осени, – тоской и отчаянием.
Есть у меня еще одна странность, которой я особенно стесняюсь, – я путаю цвета с цифрами. Могу вместо «красный» сказать «пять». Вместо «три» – «желтый». Не знаю, как это у меня получается, но путаюсь я часто. Когда Витьке исполнилось восемь лет, я его нечаянно поздравила с синелетием. Витьке так это понравилось, что он потом на вопрос «сколько тебе лет» лукаво прищуривался и отвечал – синих! Иногда уточнял у меня – а цифра четыре какого цвета? «Зеленого», – говорила я. «Ух ты! – радовался Витька. – Мне синих лет и зеленых месяцев!»
Сначала я сильно переживала из-за своих странностей, но мама меня успокоила:
– С возрастом все пройдет, не думай об этом.
Я сидела у нее на коленях и наблюдала, как она проверяет тетради. Мама подчеркивала красной ручкой какие-то слова, зачеркивала одну букву, надписывала сверху другую, а потом, закончив с проверкой, размашисто выводила оценку.
– Я бы на твоем месте, наоборот, радовалась. Это так здорово – быть не такой, как все, – сказала она мне.
Я обняла ее, зарылась носом в волосы – они с лета стали длиннее, мама решила их снова отрастить.
– А что хорошего в том, что ты не такой, как все?
– Понимаешь, может, люди все неправильно сделали. Может,
И что я могла сказать? Я снова надулась, как индюк. От важности. До чего же приятно, когда взрослые разговаривают с тобой не как с маленькой, а как с большой! Сразу чувствуешь себя сильной. И даже Гектора прекращаешь бояться. На время.
Вспомнив о Гекторе, высовываюсь в окно, чтобы посмотреть, что творится у соседей. Двор у них пустует – тетя Вардик на работе, сыновья в школе. А дядя Леван, наверное, лежит у себя в кровати и ждет, когда они вернутся. Ну и Гектор, должно быть, спит в своей конуре. А что ему еще остается делать? Всех небось облаял с утра, а теперь отдыхает.
Я захлопываю окно, оглядываю чердак – все ли лежит на своих местах? Не люблю оставлять после себя беспорядок. Платья сложены, посуда высится горкой в углу, только динг остался лежать на подоконнике. Убираю его в сундук и спускаюсь на первый этаж. До свидания, чердак, не скучай по мне. Я вернусь к тебе завтра. И буду приходить каждое утро, пока не наступят настоящие холода.
Боцман, конечно же, не подкачал.
– Лает так, словно за каждый «гав» ему десять копеек платят, – заключила нани.
Мы стоим на балконе дома уста Саро и любуемся природой. Она такая красивая – хочется смотреть на нее бесконечно. А потом, наглядевшись, закрыть глаза и слушать тишину. Но разве Боцман даст ее послушать? Он мечется по краю обрыва и выясняет отношения с эхом.
Уста Саро накрывает стол на балконе. Нани предложила помочь ему, но он отказался:
– Десертный стол не нуждается в женских руках. Я сейчас сам все сделаю.
– Сарибек, иногда и ты умеешь умное сказать, – хмыкнула нани.
– Ну я хотя бы иногда, – развел руками уста Саро, – а кое-кому и этого не дано.
И хитро прищурился, явно намекая, что этот кое-кто – нани.
– Даааа, река не всякий раз бревно приносит, – невозмутимо продолжила нани, – а в твоем случае даже сучка к берегу не прибило.
Уста Саро открыл рот, потом закрыл. Снова открыл, снова закрыл. Крякнул.
– Ладно, пойду кофе заварю.
– У меня от него сердцебиение, – возвестила ему в спину нани.
– Я научу тебя пить кофе так, что обойдешься без сердцебиения, – не дрогнул уста Саро.
Пока он возился на кухне, мы с нани прошлись по комнатам, полюбовались коврами, висящими на стенах, посидели на большой тахте – у нани в гостиной стоит такая же тахта – широкая, с резной ажурной спинкой, с облупленной на локтях темной краской. Долго рассматривали альбом с фотографиями.
– Это его жена, Ноя, – рассказывала нани, обводя пальцами черно-белую карточку, – хорошая была, добрая. Умерла десять лет назад. А это его сыновья.