Люди мимоезжие. Книга путешествий
Шрифт:
– Одну, – говорит мой друг. – Нам – одну. И хорошую.
– Тогда эту.
Споткнулись:
– Как... эту?
– А так. Чем плоха?
– И крыша целая, – с завистью сказал Петя. – Везет дуракам.
Забоялись.
Отступили на шаг.
Оглядели с сомнением.
– Шутите...
– Какие шутки! – закричал Сергей. – Входи и живи.
Еще отступили.
Забор вокруг – частым штакетником. Ворота глухие – не прошибешь. Калитка доской заколочена. И оттуда, из-за забора, изба грузная, бревна тяжелые,
– Хозяева где? – осторожно спросил мой друг.
– Нету хозяев, – ответил радостно. – Померли оба. Дочка в городе осталась, ей и заплатишь.
– Ну, – говорю другу, – игра закончилась. Это уже всерьез: входи и живи.
– Да у меня, – оробел, – и денег таких нет...
– Потом отдашь, – беспечно сказал Сергей и принялся отдирать доску от калитки.
– Сергей! – тут же заблажила бабка от ближней избы. – Безобразник! Ты чё делаешь?
– Чё надо, – ответил с натугой и ногой уперся. – Городские приехали. Избу купить.
– Да не твоя жа! Кто те просил, облапоха окаянный?
– Продам – так спасибо скажут.
Выдрал доску вместе с гвоздями, дыры оставил глубокие, щепу отколол долгую.
– Полегче бы, – сказал с неудовольствием мой озабоченный друг. – Калитку мне попортишь.
– Я те другую собью, – пообещал Сергей. – Завтра же.
– Сергей! – заверещал дур-человек. – А крышу?..
– Подождет твоя крыша, – сурово сказал Сергей, и мы вошли во двор.
Мы шли к крыльцу, как нашкодившие подростки, притихшие и неспокойные, ждали оклика, брани, топота ног за спиной и лая собак.
Половик лежал на крыльце.
Веничек в углу.
Скребок в полу – от грязи осенней.
Будто вышли хозяева по делам, дверь за собой замкнули, воротятся вот-вот.
– Заперто, – сказал с облегчением мой озабоченный друг. – В другой теперь раз...
– Заперто – отопрем.
Полез за ключом в потайное место.
– Сергей! – заблажила бабка через улицу. – Игрец тебя изломай! Ужо мужиков кликну!..
– Кликни, кликни, – бормотал Сергей, отмыкая тугой замок. – Так они и придут, твои мужики, с того света, что ли? Полтора мужика на деревне: дур-человек да я...
И распахнул дверь.
– Ноги вытирайте, – сказал ворчливо мой озабоченный друг, и мы потерли их о скребок.
Изба была пустая, чистая, сухая, светлая. Печь беленая. Стол с лавками. Божница с иконами. Чугуны, кринки, ведра, кочерга с ухватом. Под потолком висели пучки сушеных трав, и запах наплывал от них – легкий, дразнящий, полынно-шалфейный.
– Годится? – спросил Сергей.
Мой озабоченный друг так и пристыл на месте, руки приложив к горлу, медленно влажнел глазами, жилкой подрагивал на виске.
– Годится, – сказал наконец.
– Гони задаток.
Сергей сгреб деньги, пихнул, не считая, в карман, сказал деловито от дверей:
– Я побег. Я мигом. В магазин
– Стой, – говорю, умирая от зависти. – А мне? И мне бы такую...
– Сделаем, – заорал. – Вон их кругом сколько! Готовь гроши.
И покатил по дороге: одна нога целая, другая колесом.
А дур-человек остался.
– Может, махнемся? – сказал между прочим. – Время мочливое, а я без крыши.
– Не махнемся, – сурово ответил мой друг. – Мне – зимовать тут.
Он и пошел с обидой.
– Стой, – говорю и дорогу загородил. – Тут кто жил прежде?
– Тебе зачем?
– Знать хочу.
– Жили... – затемнился. – Люди Божьи, кто еще?
– Знаю, – говорю с нажимом. – Баба Настя жила. Дед ее жил. Куда деда девали?
– Эва, – говорит. – Хватился! Схоронили давно.
– Да он по полям гуляет. Он по Насте тоскует. Утешения ищет.
– Кто его не ищет? – сказал дур-человек да и пошел себе с грустью.
Тогда уж я прижал руки к горлу, жилкой задергал на виске.
– Не разоряй, – говорю другу. – Уйди отсюда. Тебе Бог не простит.
А он:
– Я тут музей сделаю.
А сам глаза прячет.
Развесили лук по избе.
Картошку нашли в подполе.
За водой сбегали.
Машину во двор закатили.
Из багажника вынули две банки тушенки – неприкосновенный запас.
И всё молчком, как чужие.
Будто не шли дружно, не свистели согласно, не тянули одну лямку.
– Тебе не понять, – сказал наконец мой друг. – Я в этой избе, может, родился. Может, я в ней всегда жил. Умру, может, в ней.
– А я?
– А ты нет.
– Где нам... – говорю.
Присвистнул для проверки, – вдруг откликнется?
– Не свисти, – строго сказал он. – От свиста дом пустеет.
И я пошел за дровами.
4
Горели поленья в печи.
Гуд шел ровный.
Теплом дышало наружу.
Горьким дымком.
Картошкой из чугуна.
Березовые поленья сгорали, как напоказ, дружно и весело, постреливая и пофыркивая с торцов во славу огня и света.
Мой озабоченный друг бродил по участку, осматривая и учитывая обретенные владения, а я сидел на табуретке посреди избы и глядел в огонь.
Легко. Грустно. Одиноко.
Печь топлю. Картошку варю. Мысли коплю.
При сухом и сырое горит.
Господи! Господи мой милый! Мне так хорошо в этом месте, в этом моем возрасте, в этих ощущениях и отношениях с миром, – так зачем же отсюда уходить куда-то? Где и место будет иное, и возраст иной, и ощущения с отношениями. Не хочу лучшего, не прошу разного, не желаю меняться, Господи! Оставь меня тут, теперь, одного, в тихости и благости, а они пусть уходят, все пусть уходят, – лишь бы дрова горели, да картошка варилась, да табурет стоял посреди избы. Уходите уже, уходите! Я остаюсь один: здесь, теперь, такой.