Люди мимоезжие. Книга путешествий
Шрифт:
Мой невозможный друг запричитал по-старушечьи, тонко, нараспев, голову потеряв от обиды:
– Ворота заперты, двери затворены, столы не приготовлены... Это с какого позволения ворота запираете, двери затворяете, столов не приготовляете?.. Если хочешь знать, – сказал вдруг запальчиво, поперек причитаний, – я ее уже люблю!
И полез через забор.
Я за ним: пропадет еще.
6
Домики стояли на пригорке, как на открытой ладошке.
Темные.
Безжизненные.
Заколоченное
Доски на окнах – крест-накрест.
Мы шли сторожко открытым пространством. Песочница. Качели. Низкие скамейки. Ссыпавшийся песочный куличик. Позабытый совок. Лист мертвый, никем не сметаемый. Грусть оставленных помещений.
Мой друг обернулся: глаза от восторга шалые.
– Еды завезем! Водки натаскаем! Дров наколем! Капусты насолим! Огурцов. Картошки в подпол. Консервов разных. Книги. Разговоры. Музыка. Снегу по пояс. Проживем до весны – хрен кто узнает.
– А милиция?
– Вот– твоей милиции.
Руку показал по локоть.
Кто-то глядел на нас из темноты. Тяжело и давяще. Как к месту гвоздил.
– Это чего? – говорю.
– Луна.
– Луна наверху, а оно сбоку.
– Всё-то тебе чудится.
Он уже раскачивался, стоя на качелях, отмахивал выше и выше, с торжеством оглядывал окрестности.
– Царство, – говорил под взмах. – Заколдованное. Красавица, – говорил под другой. – Спящая. Поищем, – говорил. – Поцелуем. Разбудим по надобности.
– Красавица, – говорю, – не спит. Она в озере купается.
– Ну и что? Искупается – снова в постельку.
И захлебнулся слюной.
– Чтобы перезимовать, – говорю, – нам мало одной красавицы. Хорошо бы две.
– Тебе-то зачем? – сказал он заносчиво с высоты качель.
Кто-то глядел на нас из-за ближнего домика. Злобно и пугающе. Даже зрачком вроде блеснул.
– Видал? – говорю.
– Видал.
– Это чего?
– Может, хозяин здешний?
И рот захлопнул.
– Какой, – говорю, – хозяин?
А оглянуться страшно...
Тут он подлетел повыше:
– Ой! – говорит. – Свет в окошке.
И мы пошли на свет.
Открылся дом – в стороне от прочих, окно приотворенное, занавеска отдернутая, женщина в белом, задумчиво склонившая голову. Сидела, ничего не делала, как гостя ждала.
Мой невозможный друг крутнулся на каблуках от возбуждения, кинулся к заглохшей клумбе, стал рвать под корень мелкие, привядшие уже астры. Нарвал, обобрал вялые лепестки, подошел, крадучись, к окошку, кинул цветы внутрь.
– Ваня! – горлом крикнула женщина, рывком отпахнула створки. – Ваа-ня!..
А глаза – в поллица.
– Это кто, – хрипло, – сделал?..
Опадала, увядала, усыхала
– Я.
– Зачем?
– Захотелось.
Оглядела его, как прожгла:
– Ну, спасибо. Будет тебе за это нечаянная радость.
– А мне?
Оглядела и меня.
– Про тебя не скажу. Ты для меня – с лица темен.
Ушла в дом, сказала оттуда:
– Найдите медпункт. Там отперто. – И добавила глухо, подрагивая, лицом зарывшись в цветы: – На вдовий двор... хоть щепку брось...
Мы и пошли прочь, виноватые и пристыженные.
7
Мы лежали, скорчившись, на детских кроватках, матрацев на них не было, и железные сетки впивались в наши бока. Луна глядела в окно, беспокойная и настороженная, будто ожидала от нас какой-нибудь пакости, да дышал кто-то снаружи, за тонкой стенкой, возле наших голов: мощно и размеренно.
Попробуй – засни.
– Неудобно, – сказал я после паузы. – Ноги затекают.
Мой невозможный друг круто провернулся на сетке.
– И пусть, – сказал капризно. – Пусть неудобно. Пусть затекают. Так нам и надо.
Закричал на луну:
– Хочу неладно! Пусть будет неладно! Желаю из принципа!
Тут она и пришла. Легконогая. Волосы узлом. Пестрый сарафан до пола. Глаза притушены ресницами. Принесла еды: картошки горячей, огурцов, хлеба ломтями, масла постного, молока бидон. Поставила на пол, к нашим кроватям.
– Чего уж... – сказала. – Раз вы тут.
Мой невозможный друг застонал в голос:
– Женщина… Мы больные. К нам надо относиться бережно, женщина.
После чего мы принялись за еду.
Макали картошку в масло, потом в соль, пихали в рот хлебную мякоть, хрустели огурцом, запивали по очереди из бидона. Она сидела на полу, спиной к стене, лицо было в тени, и только зрачок блестел изредка, остро и раздражающе.
Молчала. Глядела неотрывно. Не разберешь на кого.
– Это чей детский сад? – спросил мой друг в промежутке.
– На что вам знать?
– Любопытствуем.
Ответила не сразу:
– Сад наш, как все сады. Летом дети отдыхают, зимою пустой стоит.
– Темните, женщина, – сказал мой друг.
– Темню, мужчина.
Еще поели.
– А вы чего тут? – спросил я.
– А я тут сторожем.
– И зимою?
– И зимою.
– А если кто обидит?
– Меня не обидишь, – сказала. – У меня собака – зверь лютый. Вся округа опасается, стороной обходит.
– Да где она, ваша собака? Мы уж сколько тут бродим, а ее не видели.
Усмехнулась:
– Время, значит, не приспело.
Кто-то вздохнул за стеной. Боком потерся о домик. Бидон поехал по полу.