Люди молчаливого подвига
Шрифт:
Центру Зорге докладывал о Мияги:
«прекрасный парень, не задумается отдать жизнь, если потребуется; болен чахоткой; посланный мной на месяц лечиться, удрал с курорта, вернулся в Токио работать».
Да, Мияги таял на глазах у товарищей. Он задыхался в насыщенном влагой воздухе Японии. Никакие поддувания больше не помогали. Особенно подкосило его известие о смерти отца. Отец умер в 1938 году. Все последнее время Мияги рвался на Окинаву, но события заставляли работать, работать, работать день и ночь: Хасан, Халхин-Гол, германо-японские переговоры… Отъезд приходилось откладывать. Мияги регулярно посылал в Америку деньги своей жене Чио, обещал скоро приехать, приглашал ее в Токио. Чио отвечала, что не знает, на кого бросить дело, кроме того, ее гравюры пользуются
Есть легенда: в старину, когда Фудзияма извергал на поля крестьян потоки раскаленной лавы и сжигал селения, ему приносили в жертву самую красивую девушку. И вулкан якобы затихал на века. Не такова ли твоя судьба, художник? Мияги задумал символическое полотно в духе гравюры Хокусая «Снег на горе Цукуба». Маленькая фигурка человека, бросающего вызов богу огня. О да, это далеко не Хокусай! Здесь иная символика, иное величие… Багровые тона… Нечто непривычное для японского глаза. Он работал самозабвенно, торопился закончить картину к намечавшейся осенью 1941 года выставке в Уэно. Но он все время помнил, что 13 октября должен встретиться с Зорге. После нападения Германии на Советский Союз и в связи с временными военными успехами нацистов атмосфера в Японии накалялась все больше и больше. Крайне реакционные группировки свирепствовали. Несмотря на то что Мацуока подписал в Москве пакт о нейтралитете, горячие головы советовали использовать сложившуюся обстановку и двинуться «на север», другие считали, что международная обстановка благоприятствует наступлению на Тихом океане…
10 октября 1941 года, вернувшись вечером домой, Мияги заподозрил неладное: в его отсутствие кто-то рылся в бумагах, производил обыск. Художник бросился к тайнику: донесение, подготовленное для Зорге, исчезло! Все кончено. Западня… Предупредить бы Одзаки…
В дверь постучали. Мияги перешел в комнатку, служившую мастерской, взял кинжал и стал ждать. Дверь сотрясалась от ударов.
И когда в квартиру ворвались полицейские, Мияги попытался покончить с собой. Его увезли в больницу при полицейском управлении.
Мияги вылечили от раны только для того, чтобы предать пыткам. Во время допроса он выбросился из окна. Но и на этот раз остался жив. Разбился насмерть полицейский, который прыгнул за ним.
Старинная тюрьма Сугамо… Она знала несколько поколений революционеров. Здесь после забастовки трамвайщиков томился великий коммунист Сэн Катаяма. В представлении чиновников отдела безопасности Ётоку Мияги был очень, очень опасным. Его заковали в кандалы, повесили на шею табличку, бросили в одиночную камеру, кишевшую блохами. Гремели засовы, бряцали сабли. Иногда в камеру Мияги приходил буддийский священник, но художник не удостаивал его взглядом. В небеса он не верит, на земле сделал все, что хотел. Мияги замкнулся в себе, окружающее больше для него не существовало. Его били, калечили, из горла хлестала кровь, и только стоны выдавали его мучения. Если бы повесили сразу… Кому-то нужен этот садизм, изощренные пытки, кому-то доставляет наслаждение наблюдать, как из горла художника вылетают куски легких. Тюремщики пинают его ногами, исходя яростью над его распростертым телом. На его долю выпало чудовищно много страданий: два года беспрестанных пыток. Он сознавал, что из Сугамо живым все равно не выйдет. Иногда в мозгу вспыхивали когда-то вычитанные строчки:
Бороться, бороться, Хоть нет на победу надежды…А в мире происходили события, которые могли бы вдохнуть новые силы в больную грудь Мияги, если бы он знал о них. Журнал «Кэйдзё Ниппо», который читали тюремщики, писал, что военная мощь СССР значительнее военной мощи Германии. Основой этой мощи Советского Союза являются сила Красной Армии, имеющей прочную
«Гитлер, начав войну против Советского Союза, просчитался, в частности, в своих расчетах на распад СССР изнутри и недооценил военную мощь Советского Союза…»
А один японский корреспондент, нимало не заботясь, понравится это Гитлеру или не понравится, писал из Берлина:
«Советский Союз подготовил свою армию и вооружение таким образом, что это изумило мир, и упорно продолжает всенародное сопротивление в течение полутора лет».
Но Мияги находился в строгой изоляции, даже худшей, чем Одзаки и Зорге. Тюремщикам было запрещено под страхом сурового наказания заговаривать с «фанатиком» (так начальник тюрьмы Сугамо называл Мияги). Он уже дважды доказал властям, что не дорожит своей жизнью — сделал харакири, выпрыгнул из окна полицейского управления. Только на допросах с ним разговаривали. Изо дня в день ему задавали одни и те же вопросы, на которые он не отвечал, — это тоже была своеобразная пытка. Допрашивали и били. Били и снова допрашивали.
Он потерял ощущение реальности, с каждым днем все глубже погружался в сумеречное состояние. В бреду звал жену, отца. Может быть, ему грезились высокие пальмы Окинавы и лазурь ее лагун; может быть, перед ним сверкали знойные улицы Сан-Диего, где он впервые полюбил. А возможно, он видел те полотна, которые не успел написать…
2 августа 1943 года во время очередного допроса он умер, не выдержав пыток. Следователь был раздосадован: не дожил до смертного приговора!
Ётоку Мияги было только сорок лет.
3. До последнего дыхания
Когда в Москве решался вопрос о составе организации «Рамзай», Зорге остановил свой выбор на Вукеличе. Выбор не был случайностью или результатом спешки. Рихард основательно взвесил все, что имело отношение к жизненному пути Вукелича.
Бранко Вукелич, хорват по национальности, родился 15 августа 1904 года в семье офицера, обнищавшего дворянина Мшивая де Вукелича. Отец Бранко был сначала офицером австро-венгерской армии, а затем служил в королевской армии Югославии.
Мшивай де Вукелич отличался довольно либеральными взглядами, писал стихи и даже оставил некоторый след в югославской поэзии.
Главенствующая роль в семье принадлежала матери Бранко Вильме Вукелич, женщине незаурядной, обладавшей живым, страстным характером. Она любила музыку, поэзию, живопись, но больше всего увлекалась политикой. Вильма Вукелич ненавидела корону Габсбургов, мечтала о свободной родине. Ненависть к поработителям она воспитала и в детях. Не случайно в доме Вукеличей любимым поэтом был Шандор Петефи, и сыновья Бранко и Славко часто пели его боевые песни.
Вот в руках у нас сверкают чаши, Но в цепях рука отчизны нашей. И чем звон бокалов веселее, Тем оковы эти тяжелее. Песня-туча в этот миг родится, Черная, в душе моей гнездится. Что ж вы рабство терпите такое? Цепи сбрось, народ, своей рукою! Не спадут они по божьей воле! Ржа сгрызет их — это ждете, что ли? Песнь моя, что в этот миг родится, В молнии готова превратиться!