Люди не ангелы
Шрифт:
– Делай как знаешь...
– И ушла.
Павел Платонович еще долго не уходил от окна. Настя давно скрылась в своей тенистой улочке, а он все смотрел в ее сторону, блуждал глазами по круглящейся зелени садков, из которых белели стены хат, и все думал о том, что жизнь никогда не оставляет человека без забот.
О Т А В Т О Р А
Полтора года не был я в милой моему сердцу Кохановке. И вот опять брожу по ее знакомым улицам, с трудом вытаскиваю обутые в резиновые сапоги ноги из вязкого чернозема. Талые воды пресытили землю, и весеннему солнцу придется немало потрудиться, чтоб затвердели дороги и поля.
Я стою
Бужанка дышит пахучей прохладой. Она вышла из берегов, затопив на той стороне луг. В чистых и тихих водах ее купается глубокое небо с редкими, дымчатыми облаками и плавится ослепительное золото солнца.
Сзади слышится чавканье болота. Оглядываюсь - и вижу приближающегося на рыжей кобылице Павла Платоновича Ярчука. Он сидит в седле, по-молодому прямо, одетый в брезентовый плащ. Серая мерлушковая шапка низко надвинута на брови, и это придает усатому, обветренному до красноты лицу Павла лихой, задиристый вид.
Подъехав ко мне, Павел Платонович легко соскакивает с лошади, бросает повод на луку седла и радушно здоровается со мной. Мы с Павлом одногодки и старые приятели. Но он всегда в первые дни моего пребывания в Кохановке обращается ко мне на "вы", и я угадываю в этом подчеркнуто-уважительном обращении скрытую иронию. Думается мне, что Павел как бы упрекает меня за далекость от сельской жизни, а мои вопросы, касающиеся земли и хозяйства, не принимает всерьез.
Павел всегда удивляется тому, что, живя в далекой Москве, я почти не позабыл родного языка и разговариваю с земляками "по-кохановски". Но в то же время недоумевает, почему бы мне и мои книги не писать по-украински, хотя знает, что я еще безусым юнцом стал солдатом и прослужил в армии, работая военным журналистом, до седых волос.
Мне приходится отвечать будто в шутку:
– В книгах ведь главное - голос сердца, душа народа и правда жизни... Пишу-то я о нашей Кохановке и о тебе, усатом дьяволе. И волей судьбы пишу на том языке, многие тайны которого удалось постичь уже зрелым, испытавшим горечь заблуждений умом.
Павел вроде и соглашается со мной. Даже как-то извинительно уточняет мои объяснения: "Приятно, конечно, когда о родной Кохановке читает многолюдье великой Руси". Но все-таки чувствую: не понять ему (да и многим другим моим землякам, к сожалению, не понять), что со школярским запасом слов, какой обрел я в детстве и юности, никому не дано всерьез стать писателем. Можно, конечно, заново окунуться в сказочное и певучее море родного языка, памятуя, что язык самый ощутимый образ народного духа. Но тогда в короткий человеческий век не успеть рассказать людям о том, что велит совесть. И да будет известно всем, что задуманные, но не написанные книги - это "утопленные дети" писателя.
...Стоим мы с Павлом Ярчуком над родной Бужанкой, со скрытой теплотой смотрим друг на друга и, взволнованные, не находим самых нужных, простых слов. А может, неловко старым солдатам выдавать волнение?.. Закуриваем, покашливаем и молчим.
Рыжая кобылица мягкими, бархатными губами теребит плечо Павла и косит на него крупный, лиловый глаз.
– Закурить просит, что ли?
– усмехаюсь, я.
– Нет, она уже бросила и курить и пить, - отшучивается
Кобылица ошалело мотает головой, а я хлопаю ее по лоснящемуся крупу и говорю Павлу:
– На харчи, видно, не жалуется.
– Еще бы!
– со скрытым довольством отвечает Павел.
– Шестьдесят четвертый год не обидел ни мужиков, ни скотину. Постаралась землица.
– А почему же строительство забросили?
– И киваю головой в сторону почерневших фундаментов.
– В этом году закончим, - Павел утвердительно машет рукой.
– Вот только техник-строитель дезертировал.
– Куда?
– В колхоз к своему отцу, к Арсентию Хворостянко.
– Не понимаю. При чем тут инструктор обкома Арсентий Хворостянко и колхоз?
– О, вижу, вы не в курсе дела!
– весело засмеялся Павел.
– Рассказывай!
– тороплю я его.
– Только не "выкай" мне, а то и я начну величать тебя во всех числах.
– Ну хорошо, - в глазах Павла мелькает веселая искорка.
– Арсентий Хворостянко, когда объединили сельский и промышленный обкомы партии, перебрался было в Будомир. Избрали его там секретарем райкома.
– А Степан Григоренко?
– Степан Прокопович секретарствует у нас, в Воронцовке. Выделились мы из Будомирского района.
– Значит, на пенсию не ушел?
– Нет. Пока работает. А Хворостянко, когда стал секретарем в Будомире, начал наводить в районе свои порядки. Первым делом взялся обновлять председателей колхозов. И случилась такая петрушка: в Яровеньках, где самый крупный колхоз в районе, люди заартачились, не захотели снимать своего председателя. А Хворостянко настаивал. Тогда один шальной дедок предложил избрать головой колхоза его самого - Хворостянко. Все и проголосовали.
– Разве так можно?
– удивился я.
– Можно, - с ехидцей засмеялся Павел.
– Вот возьмем и тебя выберем вместо меня.
– Я вам нахозяйничаю!..
– Хворостянко тоже завопил. А в обкоме сказали: "Раз колхозники доверили - руководи..." И руководит... Из кожи лезет, чтоб в маяки выбиться да прогреметь на всю область. Вот мне и приказали отпустить к нему техника-строителя.
– А Маринка Черных разве не закончила техникум?
– Закончила, - ответил Павел, и на его лицо легла тень досады. Удрала с моим Андреем в Киевскую область. Работают там в совхозе и заочно учатся в институте.
– Поженились, конечно?
– спросил я и смутился от нелепости своего вопроса.
– Расписались, - Павел погасил в глазах усмешку.
– Настя и Тодоска поехали звать их в Кохановку.
– Что еще нового?
– Много нового!
– Павел заговорил взволнованно: - Кажется, всерьез взялись за село. Повеяло теплым ветром...
Долго еще стояли мы на берегу разлившейся Бужанки, вдыхали свежесть полей и говорили, говорили...
Потом пошли по вязкой улице к старым левадам. Когда идешь селом после долгой разлуки с ним, каждая хата напоминает какое-либо событие, чью-то необыкновенную судьбу; память воскрешает годы детства, хоть и трудные, но удивительно яркие, наполненные песнями, росным серебром на холодных травах, птичьим щебетом и недозрелыми ягодами в садках. И кажется, что ни у кого другого, кроме тебя, такого детства не было, и чудится, что нет на земле-планете лучше места, чем родная Кохановка.