Люди огня

Волховский Олег

Луис подвел меня к краю обрыва, заставил опуститься на землю, и меня столкнули вниз и начали опускать на веревке. Петля болталась на шее пока свободно. Метра через три я заметил у скалы узкую досочку, чудом удерживающуюся на двух скальных выступах справа и слева. Меня аккуратно поставили на досочку, и она угрожающе прогнулась. До земли еще оставалось метров десять. Веревку на поясе обрезали и сбросили вниз. Зато петля на шее несколько натянулась. Вероятно, сверху веревку закрепили. Сердце у меня ныло.

Послышался спокойный разговор моих палачей. Они спускались.

Вскоре я увидел их уже внизу.

— Рано или поздно доска прогнется и соскользнет с опор, — громко сказал Такуан. — Тогда петля затянется. До этого ты должен понять, за что следует умирать, и умереть правильно.

Опустились сумерки. На небе высыпали звезды. Огромные близкие звезды гор. В зарослях кустарника запел соловей.

— Бывает, что люди обретают просветление, любуясь веткой цветущей сливы или иголкой сосны. Потому что в каждом лепестке и в каждой иголке, как в капле росы, отражена вся Вселенная, — раздался снизу голос Такуана. — Слушай соловья, в его песне — голоса всех существ и все священные сутры.

Я рванулся и закричал:

— Будь ты проклят!

Дощечка угрожающе накренилась и затрещала. Петля туже затянулась на моей шее.

— Не злись! — крикнул монах. — В этом нет пользы.

Лучше раскрой уши и открой глаза. Посмотри на небо: быть может, это последние звезды в твоей жизни.

— Да что вы от меня хотите?! — заорал я.

— Если я расскажу тебе о вкусе ягоды — ты не почувствуешь вкуса. Ее надо попробовать самому.

Я до боли сжал зубы. Мне часто приходилось слушать проповеди, но не в таком положении.

Я попытался мысленно отгородиться от этого голоса, отвлечься, забыть, не слышать. Но он проникал сквозь все мои психологические преграды, как острый нож.

Наконец мои палачи затоптали костер и скрылись в пещере. Было, думаю, уже за полночь. Из-за гор вставала желтая ущербная луна, наполовину загороженная лапами сосен. И я видел каждую иголку на ближайшей сосне.

Потом я впал в полусон-полузабытье, от которого наутро не осталось ничего, кроме пустоты и усталости.

— Как ты там? Жив еще?

Я открыл глаза. У подножия скалы стоял Такуан и внимательно смотрел на меня. Луис хлопотал у костра, разжигая огонь.

Солнце поднималось все выше и палило нещадно.

— Почему бы вам сразу не убить меня? — устало спросил я.

— Прыгни вниз, кто тебе мешает, — отозвался Такуан и отвернулся.

Нет! Не дождетесь! Не в моих привычках лишать себя шансов, даже воображаемых.

Вероятно не дождавшись моего предсмертного хрипа, мерзкий монах повернулся и снова посмотрел на меня.

— Значит, жить хочешь, — заключил он. — Правильно, молодец. Жизнь — самое дорогое, что у нас есть.

— Слушай, избавь меня от твоих банальностей!

— В Китае династии Тан жил знаменитый государственный деятель, — неторопливо начал монах, помешивая варево в котелке. Варево весьма соблазнительно пахло. — Будучи мирянином, он был учеником некоего мастера дзэн. Однажды, будучи правителем Ханьчжоу, он посетил мастера дзэн Дорина из Птичьего Гнезда и спросил: «В чем заключается великий смысл закона Будды?» Дорин ответил:

«Не делай никакого зла, делай добро». Правитель ответил: «Если так, это может сказать трехлетний ребенок». Дорин сказал: «Может быть, трехлетний ребенок способен сказать это, но осуществить на практике не может восьмидесятилетний мужчина». На это правитель склонился, выражая благодарность.

Склоняться, выражая благодарность, у меня не было никакого желания. Тем более что это стоило бы мне жизни. Да разве я когда-нибудь стремился ко злу?! Трудность не в том, чтобы не делать зла. Не так уж трудно удержаться от дурных поступков. И не в том, чтобы делать добро. Труднее всего отличить одно от другого!

Наверное, я был уже в таком состоянии, что начал высказывать свои мысли вслух. Или монах был проницателен.

— Чтобы отличить одно от другого, нужен просветленный ум, ум Будды, — сказал Такуан, усаживаясь есть. — Затем и стараемся.

— Что есть Истина? — закричал я, и доска скрипнула и прогнулась еще больше.

— Кипарис во дворе, — немедленно ответил Такуан.

Я ничего не понял.

Послышался голос кукушки. Японцы замолчали и стали слушать с явным наслаждением, чуть ли не благоговейно. Я еще понимаю, когда соловей, но кукушка!

У меня было другое дело к этой птице. «Кукушка, кукушка, скажи, сколько мне жить осталось?» — прошептал я. Кукушка прокуковала один раз и замолкла. Один день или один год? Но не прошло и минуты, как она завелась опять и пела не умолкая.

Даже на этот вопрос я не получил ответа.

Жаркий летний день измотал меня окончательно. Я бы боролся, я бы пытался освободиться, только каждое движение крепче затягивало петлю у меня на шее. К вечеру мне трудно было дышать.

Монах и самурай невозмутимо готовили ужин. Запах пищи раздражал меня. Я не ел уже более суток.

— Освободи свой ум! — крикнул Такуан. — Освободи своё сердце! У тебя же хорошее сердце, Петер! — Он впервые назвал меня по имени. — Иначе не стоило бы и стараться. У вас там не много таких. Усомнись! Сомнение — начало всего. Отбрось свои привычные мысли, ни к чему не привязывайся! Стань чистым зеркалом!.. Ты уже сомневаешься!

Да, я сомневался. Эммануил — вот великий коан [61] , который задала мне сама жизнь. Думай над ним — и обретешь просветление или погибнешь. Иногда я переставал доверять Господу, иногда я в нем разочаровывался, иногда боялся, но он совершал что-нибудь столь великое и недоступное человеку, что я вновь начинал восхищаться им. И сомнения сгорали, как сухая трава.

Наступила ночь. Пошел дождь. Холодные капли омывали мое разгоряченное за день лицо и текли на грудь и за шиворот. Доска размокла и согнулась так, что я еле дышал, судорожно хватая ртом холодный влажный воздух, пахнущий соснами.

61

Коан— дзэнская загадка, парадокс, абсурдный для обыденного сознания, который стимулирует пробуждение.