Люди песков (сборник)
Шрифт:
Мне иногда кажется, что с начала войны идет не третья, а десятая, пятнадцатая зима!.. Сколько нам пришлось всего испытать! Тебе два первых года войны принесли огромное горе: сначала ты потеряла сына, потом умерла дочка…
И зачем я так устроил, что Халлыва пусть в шутку, по все же обидела тебя!.. А может, ничего? Пусть лучше поругались, чем молча ковырять опостылевшую мерзлую глину и думать, думать, думать?.. Самос страшное — носить в себе свою боль. Пусть человек кричит, плачет, ругается, только пусть не молчит.
Техник,
— Не очень я на вас надеялся, если уж честно. Думал, помогать придется, решил, буду просить мужчин, подсобите, мол, женщинам, а вы — вон как! Ни разу ни одной жалобы: холодно, голодно, кирка из рук вырывается!.. Гордые! Молодцы, женщины. Прямо говорю: молодцы! Нисколько от мужчин не отстали!
Техник говорил бодро, весело, но, когда мы шли с ним в контору, чтоб оформить документы, он друг завел совсем другой разговор:
— Сердце кровью обливается глядеть на них! — Он бросил окурок и глубоко вздохнул. — Женщина есть женщина, мужчина — мужчина. Каждому свое. Женщины наши, конечно, молодцы, слов нет, любая работа по плечу, любая, только не хошар! Да еще тут, в Бассага. Ты привык, пригляделся, а свежим глазом — на кого они, бедные, похожи? Ты руки их видал? Да… Это же девушки, молодухи… Голос осип, хрипят, как старухи. Нет, братишка, нельзя так. Война, это я все понимаю, а только женщина — существо нежное, беречь надо ее… Хошар и девушки!.. От одной мысли в дрожь бросает! Пускай за плугом идут, сеют, молотят, на коне скачут! Даже воевать могут — вон сейчас сколько на фронте героинь!.. Но хошар — нет. Хошар не для женщин! Нет, нет!
Он отвернулся и, прикрывая ладонью огонек самодельной зажигалки, сработанной из винтовочного, патрона, раскурил новую самокрутку. Я было пытался возразить, но техник перебил меня:
— Чистить этот канал намного тяжелей, чем вырыть такой же заново. Неужели у вас в ауле начисто перевелись мужики? Пожилые, не призывного возраста? Или допризывники! Не найти пятерых мужиков!..
— Я так понимаю, — начал я, когда, выговорившись, техник наконец умолк, — председатель наш вперед смотрит. Мог, конечно, прислать пять человек допризывников. Но мне кажется, он считает: на будущий год все равно придется женщин присылать, пускай, мол, привыкают понемножку… Узнают в области: в таком-то районе на хошаре успешно работали женщины, будут перенимать опыт. Может, наши женщины новое движение начали? Может, это историческое начинание…
Техник мрачно посмотрел на меня:
— Помолчи, парень. Начинание!.. Да если хочешь знать, дело не в том, что они тут, надрываясь, черт те чем становятся, они вообще могут женское свое естество потерять. Рожать не будут — можешь ты это понять? Вот тебе и начинание! Вот тебе и женщины на хошаре!.. Без головы надо быть — начинание!..
— А мужчины от такой работы не страдают по мужской
— Мужчины? — техник удивленно взглянул на меня. — Не слыхал. Мужик, он иначе устроен. Он вроде так и задуман, чтоб тяжестями ворочать… Ему ничего не будет. Если когда грыжа…
Разговор этот запал мне в душу. Мысленно я то и дело повторял слова техника, боясь, что вот-вот случится что-нибудь страшное.
В хижине, где мы спали, с вечера было тепло, даже жарко — дров не жалели, и засыпали мы вытянув ноги, привольно раскинувшись. Ночью огонь должен был поддерживать Гыравлы-ага, но старик не больно усердствовал, и среди ночи мы часто начинали замерзать.
Как-то раз я проснулся от холода. Огонь в очаге погас, но пахло горящей тряпкой. В предрассветной мгле я заметил, как что-то тлеет.
— Маман! — вскрикнул я и, не дожидаясь, когда она проснется, сдернул с женщины шинель. Уголек из очага насквозь прожег рукав и добрался уже до одеяла. Все проснулись. Маман посмотрела на дырку и вдруг заплакала.
— Единственное мне от него осталось, и то не уберегла!.. Не уберегла!.. — всхлипывая, повторяла она.
Халлыва стала успокаивать ее:
— Не плачь, Маман! Огонь священен, он не может испортить.
— Верно сказано! — бодро заявил Гыравлы-ага, до тех пор виновато молчавший.
Я боялся, что Маман сейчас набросится на старика. Может, так и случилось бы, не будь она огорчена. Маман лишь взглянула на Гыравлы-ага, и слезы сильнее полились у нее из глаз. Ясно было, что, хотя ей и жаль шинели, плачет она не оттого — просто много всего накопилось в душе. Мне тоже хотелось реветь.
— Ну что ж, девочки, — старик завозился на своем месте, — уже и светать начинает, пойду водички нацежу — чайку поставим. Разведу сейчас огонек…
Мы снова легли, но заснула только Аксолюк.
— Позавидуешь, ей-богу… — негромко сказала Халлыва. — Ничего ее не берет. Вон как носом выводит!.. — Она потрясла Аксолюк, та громко всхрапнула и затихла. — А я чего-то совсем раскисла, — Халлыва вздохнула. — То и дело глаза на мокром месте. Да и правда, жалко шинель…
— Ведь не хочу плакать, — виноватым голосом отозвалась из-под одеяла Маман, — а слезы душат. Сразу все вспоминается… Никому от войны радости нет, а уж меня так ударила…
Рыдания заглушили ее слова. Потом они прекратились, и о том, что женщина плачет, можно было узнать лишь по тому, как вздрагивало под одеялом ее тело.
Маман тихо плакала, Халлыва что-то говорила, успокаивая ее, но не очень настойчиво, понимала, что той нужно выплакаться. Тулпар сидела на своей постели, опустив голову. Даже Аксолюк не храпела, а тяжело вздыхала во сне… Где-то недалеко в предрассветной мгле выли шакалы. На душе у меня было тяжело, мутно…
Я понимал, что работать сегодня будет трудно, темпы снизятся, а мы и так не управляемся. Отстали от всех. Пока мы не сдадим участок, нас не отпустят домой, женщины, выбивавшиеся из сил, чтоб только не отстать от других, будут просто в отчаянии. А если остальные уедут и нам придется остаться в Бассага одним? Страшно даже подумать!