Люди с чистой совестью

Вершигора Петр Петрович

– Да вы, хлопцы, постойте! Может, вам набрехал кто со страху?

– Какое набрехал!
– торопился досказать Лапин.
– Мы сами в этом селе были. Когда подъезжали на санках, их постовой выстрелил два раза из винтовки. Мы резанули из автоматов. Сразу в селе шум поднялся, несколько выстрелов было, но не по нас, а затем собака залаяла, и все затихло. Лишь слышно: какая-то баба голосит и причитает. Мы тихонько, огородами, пробрались и своими глазами все видели.

Все как есть.

– Рассказывайте все по порядку. Все, что вы там увидели.

В хату вошел

Базыма. Он на ходу надевал ватный пиджак, а войдя, вынул из кармана гимнастерки и надел на нос очки. Я молча показал ему на разведчиков.

Они снова сбивчиво, торопясь и волнуясь, стали рассказывать. Понять я снова толком ничего не мог.

– А что за люди там в санках у ворот штаба? Детишки какие-то?.. спросил Григорий Яковлевич.

– Так они же. Те, что остались из польской деревушки. Всех остальных вырезали. И старых и малых.

– Да кто же? Говорите вы толком, ребята...

– А если мы и сами толком не знаем?..
– удивился Лапин, привыкший меня видеть более спокойным, чем сегодня.

– Ну, что рассказывают эти ваши пассажиры? Говорили вы о чем-нибудь по дороге? Давай их сюда, - скомандовал Базыма.

Пока Лапин ходил по улице, Володя Зеболов объяснял нам:

– У них тоже мало толку добьешься. Только зубами цокают, да все: "Проше пана, да проше пана". Чудно даже. Единственно, что я от них слыхал, что главного этой банды резунов зовут Сашкой. Как сказал "Сашко", так дети ревмя ревуть... Вот сами увидите.

– Всех давать или по одному?
– кричал в сенях Лапин.

– Потише ты, потише, - зашикал на него Базыма.

Хозяева дома сгрудились у дверей горенки, и я заметил, что при имени "Сашко" у них тоже расширились глаза, а детишки стали испуганно жаться к коленям матери.

Наконец, подталкиваемые Лапиным, вошли неизвестные жители лесной деревушки. Их было четверо: старик лет шестидесяти, молодая женщина и двое детей. Действительно, они дрожали. Может, от страха или холода. Одежда на них была легкая, наспех наброшенная на полуголое тело. Видимо, они были захвачены врасплох, среди сна, как захватывает людей пожар, внезапно вспыхнувший в их доме после полуночи.

– Папаша, заходите. Садитесь, папаша, - пододвинул старику табуретку Базыма.

– Проше пана, - отвечал старик.
– Проше пана, я тутай, тутай постою, - и он прислонился к косяку двери.

К другому прислонилась женщина, положив руки на плечи мальчику и девочке. Она молчала. Дети были одного роста, лет восьми-девяти, очень похожие друг на друга, может быть близнецы.

– Папаша, расскажите, что было у вас в деревне?
– попросил Базыма.

– Проше пана, те паночки все видзели, паны про все може пану оповядать, - указывал он на разведчиков.

– А может, пан сам нам расскажет?
– попросил я его.

– Проше паночка, нех паночек выбача...

Старик долго бормотал что-то невразумительное. Половина слов была "проше пана", а остальные слова были непонятны. Тогда мы обратились к женщине. Но она молчала. Лишь когда я внимательно посмотрел на нее, на ее остановившиеся глаза, на бледное лицо с крупными каплями пота, - я увидел:

это была сумасшедшая или во всяком случае человек с парализованными волей и чувствами. Она механически судорожной хваткой держалась за плечи детей и, вперив безжизненный взгляд куда-то поверх нас, молчала. Мы еще раз попытались что-то спросить у нее.

– Проше панов, то есть цурка моя. Цурка, а то - то ее дзятки.

Дочь молчала.

Мальчик, до сих пор смотревший на нас широко раскрытыми глазами, вдруг заговорил:

– Воны вошли в хату и сразу стали ойцу нашему руки крутить... "Говори, мазурска морда, где золото?.."

– И у татка косточки трещат, а мы плачем...
– сказала девочка.

– Потом один взял секиру и голову ему порубал.

– Ага, а потом стали всех бить, и мучить, и рубать.

– А остатней душили бабуню на печи...

Дети наперебой стали рассказывать нам подробности этой страшной картины. Говорили по-детски, просто, может до конца не понимая ужасного смысла своего рассказа. Они с детской бесстрастностью, какой не может быть и у самого справедливого суда, говорили только о фактах.

– А как же вы сами живы остались?
– вырвалось у Базымы.

– А на дворе стрел начался, и они быстро выбежали на улицу. Последним бег Сашко, он нашу Броню из пистоля забил...

– А мы живы зостались, з мамкою. Мы под лужко сховались...

– А потом ваши, он они, в хату зайшли и нас найшли...

– Так, так, проше пана, так было. Дзятки правду мувили, - прошамкал старик.

Женщина все молчала. Казалось, она слыхала лишь голоса своих детей, но смысл их страшного рассказа не возбудил в ней никаких чувств.

Я разослал дополнительные разведгруппы, а Базыма забрал поляков в штаб и занялся устройством их быта.

Когда утром я доложил о ночном происшествии Ковпаку и Рудневу, они потребовали от меня разведать эту странную и не совсем понятную своей бессмысленной жестокостью резню.

Я вместе с разведчиками выехал в село на место ночного происшествия. Картина ночного налета была еще ужаснее при ярком солнечном свете.

В первой избе, в которую мы вошли, лежало семь трупов. Входная дверь была открыта. В сенях, перегнувшись гибким девичьим станом через высокий порог, лежала лицом кверху девушка лет пятнадцати в одной ночной сорочке. Туловище было в горнице, а голова свисала на пол сеней. Солнечный луч позолотил распустившиеся светло-каштановые волосы, а голубые глаза были открыты и смотрели на улицу, на мир, над которым веселилось яркое солнце. Из раскрытых губ по щеке стекала, уже затвердевшая на утреннем заморозке, струйка крови. В хате вповалку лежали взрослые и дети. У некоторых были раздроблены черепа, и лиц нельзя было рассмотреть, у других перерезаны шеи. На печи - совершенно черная и без следов крови древняя старуха со следами веревки на шее. Веревка, обмотанная вокруг качалки, валялась тут же. Когда я поспешно уходил из дома, представлявшего семейный гроб, увидел на щеколде наружной двери пучок длинных волос. Они запутались в ручке и трепетали под дуновением предвесеннего ветра навстречу солнцу.