Люди советской тюрьмы
Шрифт:
За стенами тюрьмы лежал снег и деревья трещали от крепкого декабрьского мороза, но здесь холода не чувствовалось. Неотапливаемую камеру люди обогревали теплом своих тел. Из восьми решетчатых окон под потолком наружу валил пар…
Заключенные других камер, когда я входил туда, обычно встречали меня с любопытством, задавали множество вопросов, требовали новостей. Здесь же никто не обратил на меня внимания.
— Здравствуйте! — сказал я вполголоса ближайшим ко мне заключенным, но ответа на мое приветствие
Занятые своими камерными делами, люди просто не заметили прихода к ним нового арестанта. Их невнимательность ко мне нисколько не удивила и не огорчила меня. Мне было не до того.
Беспрерывно шесть месяцев и восемь дней, каждую входящую в них минуту и секунду, ожидал я смерти в камерах "подрасстрельных". А теперь у меня началось возвращение к жизни. Оно было очень мучительным. После длительного физического и нервного напряжения наступила реакция. Я чувствовал безграничное разочарование, невероятную усталость и боль во всем теле. Мне казалось, что у меня болят не только тело, не только сердце, но и душа. По временам я даже ощущал как бы физическую боль души. И телесно и духовно я был совершенно разбит, вернее добит.
Не в силах преодолеть усталости и боли, я свалился на пол там, где стоял, прямо в грязную лужу. Моя голова и плечи опирались об липкую стену, а согнутые в коленях ноги по щиколотку покрывала вода, но ее холод и влажность совсем не ощущалась мною. На меня как-то сразу навалилась тяжелая, расслабляющая дремота, рожденная усталостью, болью и отупением.
Не знаю сколько времени пролежал я так. Может быть, не больше минуты, а может быть и больше часа. Из дремоты меня вывели раздавшиеся рядом громкие голоса:
— Чего это вы разлеглись в луже, простите, как свинья?
— Место посуше найти не могли?
С трудом раскрыв слипающиеся веки, я поднял голову. Надо мною стояли двое заключенных. Один из них был высокого роста с тонкими и подчеркнуто энергичными чертами лица; второй — ростом пониже с впалым ртом, лишенным зубов. Меня удивило, что лица и головы их были гладко выбриты, а не стрижены по-тюремному.
Они ждали ответа на свои вопросы и я ответил раздраженно:
— А вам, что за дело до того, где я лежу? Высокий усмехнулся.
— Некоторое дело все-таки есть. Я все-таки староста камеры. А это, — указал он на беззубого, — мой заместитель. Вы что, до сих пор этого не знаете?
— Не знаю, — утвердительно кивнул я головой.
— Да вы, кажется, новенький? — шепеляво зашамкал беззубый. — Что-то я вас тут ни разу не видал. Когда к нам попали?
— Сегодня. Только что.
— Откуда?
— Из камеры подрасстрельных.
— Ну, тогда садитесь на парашу. Бывшим смертникам это у нас разрешается.
Я отрицательно замотал головой.
— Такое тоже бывает, — сказал староста. —
— Долго вы намереваетесь валяться в луже? — спросил его заместитель.
— Советую вам из нее выбраться, — сказал староста. — У нас хотя и тепло, но от продолжительного купанья вы можете простудиться и заболеть. А для заключенного лучше быть по возможности дольше здоровым.
Я попытался встать и не смог; на это моих сил не хватило. Тогда они перетащили меня на сухое место и оставили в покое.
Медленно привыкал я к новой камере и к… жизни. Привыкнуть к последней было значительно труднее, чем к первой. Жить никак не хотелось, а тем более в качества заключенного советской тюрьмы или концлагеря.
Первые дни в этой камере я тосковал о смерти и часто в полузабытьи, не предполагая, что меня кто-либо слышит, задавал себе владевший теперь всеми моими мыслями вопрос:
— Как же я буду теперь жить? Когда я произносил его слишком громко, люди рядом со мною отвечали мне:
— Будешь жить, как и все мы.
— Не смогу. Не сумею, — говорил я им, выходя из полузабытья.
— Сможешь. Ведь мы живем. Да еще, даст Бог, и на волю когда-нибудь вырвемся, — уверяли они меня.
Несмотря на их уверения, мне казалось тогда, что я не смогу жить и в ближайшее время умру. А между тем, в этой камере да и вообще, ни на какие возможности смерти, по крайней мере, в ближайшее время, я рассчитывать не мог. Ведь от "подрасстрельных" меня извлекли не для того, чтобы убить.
Как-то в разговоре староста заметил мне:
— Я вас вполне понимаю. Меня тоже не особенно прельщает жизнь. Но жить стоит, хотя бы из любопытства. Интересно все-таки, чем кончится весь этот советский.
Последнюю фразу он закончил крепким и непечатным русским выражением…
Прошло две недели, прежде чем я возвратился в жизнь и почувствовал слабый интерес к окружающему меня тюремному бытию.
Трудно и тяжело возвращаться из могилы к жизни. А ведь камера "подрасстрельных" это почти могила.
Глава 2 ТЮРЕМНЫЙ ГОРОД
— Что здесь было раньше? — спросил я старосту, блуждая глазами по серо-грязным, липким стенам камеры.
— Холодильник. Мне кажется, вы должны бы его помнить, — ответил он.
И я сразу вспомнил. Это помещение, эти серые стены, сравнительно чистые несколько лет тому назад, были мне знакомы. До посадки в тюрьму я бывал в ставропольском холодильнике, собирал для газеты материал о выпускаемой им продукции, писал очерки о работавших в нем стахановцах.