Людишки

Уэстлейк Дональд Эдвин

Когда Фрэнк заговорил о «паре долларов», женщина перестала улыбаться. В ее голосе сквозили покорность судьбе и тревога за него.

– Вы собираетесь обратно, Фрэнк?

Он сделал вид, будто не понимает.

– Куда это обратно? К преступным деяниям?

– К глупым преступным деяниям. – Она сделала ударение на слове «глупые». – А стало быть, и к тюремным нарам. Вы умный человек, Фрэнк, и знаете это сами. Вы обмотаны резинкой, и второй ее конец привязан к нарам.

– Я кое-чему научился. – Фрэнк постарался придать своему голосу самоуверенные нотки, будто истинный

знаток. – И меня не так-то просто будет найти.

– Да уж конечно, – молвила женщина.

Фрэнк не думал, что ему придется вести такой разговор с кем-либо, кроме самого себя, и уж наверняка не ожидал, что его собеседницей будет хорошенькая женщина-правовед в кондиционированном салоне «сааба», мчащегося по шоссе со скоростью шестьдесят миль в час.

– Что значит «глупые преступления»? – спросил он.

– Мелочевка, – ответила женщина. – Кражи со взломом. Проникать в дома и красть встроенные сейфы, Боже мой!

– А что? – ощетинился Фрэнк. – В стенных сейфах хранятся ценности, они-то мне и нужны.

– Какие такие ценности? – сердито спросила она. – Что вы имеете в виду, говоря о ценностях? – Должно быть, Мэри-Энн – очень хороший правовед. Она продолжала: – Триста, четыреста долларов? Украшения? Сколько вам даст за них скупщик краденого? Десять процентов?

– Иногда и больше, – буркнул Фрэнк.

– Этого хватит на неделю. Если повезет, то на месяц. А потом надо опять идти на дело и рисковать. Каждый раз. Не важно, сколько раз вам удастся избежать ареста: когда вас поймают, это будет не в счет. А поскольку все против вас, рано или поздно вы непременно попадетесь. Это – единственно возможное завершение цикла.

– Ладно, стало быть, я исправлюсь. – Фрэнку уже надоел этот разговор, и он уставился в окно, за которым проносились сельские красоты: деревья, фермы, опять деревья.

Но женщина не унималась.

– Вы не исправитесь, Фрэнк, – возразила она. – Вы такой, какой есть, и сами это знаете.

– Рецидивист, – проговорил он так, словно это была шутка.

– Но вы можете уйти в отпуск, – предложила женщина. – Отпуск и «завязка» – не одно и то же. Завязав, вы будете вынуждены искать работу, жилье…

– Дохлый номер.

– Знаю. Об этом я и говорю, Фрэнк. Если вы вломитесь в дом и унесете пять тысяч, вам нет нужды опять идти на дело следующей же ночью.

– Никакой нужды.

– Вот именно. Вы отходите от дел, пусть и ненадолго, а потом, когда деньги кончаются, снова беретесь за работу.

Фрэнк засмеялся, представив себе, как он то и дело поспешно «берется за работу», и сказал:

– Да, похоже, вы говорите обо мне.

– Но если бы вы совершили всего одно преступление, – продолжала женщина, – и получили миллионов пять, вам больше не было бы нужды выходить из отпуска.

На сей раз Фрэнк засмеялся от удивления.

– Пять миллионов? И где же лежит такая кубышка?

– Не спрашивайте меня, Фрэнк, – полушутя-полусерьезно отвечала женщина. – Я вам не уголовница и не подстрекаю вас к преступлению. Я говорю лишь, что вы определенно вернетесь в тюрьму, если и впредь станете преступать закон за пять тысяч долларов.

Он

понимал, что происходит. Это был испытанный прием всех законников; они норовили внушить вам, будто у вас есть выбор, но потом выяснялось, что первый путь плох, а второй вам и вовсе заказан. А посему в конце концов вы делаете именно то, чего хотят законники. Иными словами, ничего не делаете.

– Стало быть, вместо того чтобы красть по пять штук, я должен сидеть дома и мечтать о краже пяти миллионов, правильно? И не ходить на дело, пока не подвернется такой крупняк.

– Вы неисправимы, Фрэнк, – сказала женщина, – и сами это знаете. Значит, вам лучше всего отойти от дел.

– С пятью миллионами в кубышке.

– Или с другим наваром.

Они въехали в Омаху около семи вечера. Вздымавшийся ввысь среди пустыни город напоминал груду детских игрушек в песочнице; багряное солнце еще висело на западе, но дети уже отправились по домам обедать. Когда сельское шоссе превратилось в городскую улицу, зажглись фонари – хилые и тусклые по сравнению с розовым светом солнца.

Фрэнк и Мэри-Энн болтали о законе, обменивались анекдотами; он поведал ей несколько историй о своих злоключениях в суде, а она ему – о клиентах и о том, что, похоже, в безднах души каждого человека непременно найдется жульническая жилка. Мэри-Энн не вела уголовных дел или судебной защиты, она сидела за столом в крупной юридической фирме, и клиентами ее были дельцы, норовившие обставить друг дружку. Фрэнк решил, что, сажая его под замок, общество поступает несправедливо, коль скоро у каждого его члена тоже какая-нибудь пакость на уме. Но никто никогда и не говорил, что жизнь должна быть справедливой.

Перед первым же красным светофором женщина показала на свою сумку – здоровенную коричневую торбу из мягкой кожи, лежавшую между ними на сиденье, – и сказала:

– Там есть деньги. Возьмите сотни три.

Фрэнк встрепенулся.

– Что это вы такое говорите?

– Вам же надо на первое время. На дорогу. Если я не дам вам денег, вы снова начнете искушать судьбу, в первый же день после освобождения.

– Не могу я взять ваши деньги, – ответил Фрэнк. На самом деле ему просто было мало трехсот долларов. Три тысячи – уже нечто более похожее на необходимую сумму, если учесть, что надо долететь до Нью-Йорка, прикупить кое-какой одежонки, оплатить постой в гостинице. А еще то да се, по мелочам. Тысячи четыре или пять, никак не меньше. Но Фрэнк не собирался говорить этого вслух.

– Спасибо за заботу, – сказал он, – но мне будет не по себе, если я приму деньги.

Женщина вздохнула. Зажегся зеленый свет, и она тронула машину. Побарабанив по рулю довольно коротко остриженными ногтями, Мэри-Энн наконец сказала:

– Ну что, тогда загляните внутрь и увидите мой бумажник.

– Право же, я не…

– Не деньги, – перебила женщина. – Погодите-ка секунду.

Опять красный светофор. Мэри-Энн взяла сумку, зажала между рулем и коленями, вытащила толстый бумажник, открыла, достала визитную карточку и вручила ее Фрэнку.