Людовик и Елизавета
Шрифт:
Так или иначе, но, когда во дворце цесаревны начинали звенеть стекла от баса Разумовского, вся прислуга спешила отойти подальше, чтобы не случилось греха. Только два человека — сама Елизавета Петровна и доктор Лесток — могли безбоязненно появляться перед пьяным, остальным же, кто бы это ни был, грозили большие неприятности. Так впоследствии, уже после воцарения Елизаветы, Разумовский любил устраивать охоты, от участия в которых старались увернуться кто только мог. Ведь охота заканчивалась грандиозной попойкой, а попойка — припадками бешенства. Однажды Разумовский без зазрения
Елизавета Петровна многое, но только не любовь к вину унаследовавшая от матери, всеми силами старалась удержать своего любимца от неумеренного пьянства. Разумовский искренне, нежно, глубоко любил свою Лизу и боролся с собой, чтобы не огорчать ее. Но яд, унаследованный вместе с кровью отца, делал свое дело, и нередко цесаревне приходилось собственноручно вытрезвлять любимца.
Теперь она быстро поднялась по лестнице во второй этаж, где Разумовскому были отведены две комнаты, сообщавшиеся потайным ходом со спальней цесаревны.
Картина, которую она там застала, заставила ее вскрикнуть от негодования. На широком диване лежал с закрытыми глазами красный, потный Разумовский. Перед ним на столике стояли большая фляга водки, объемистая чарка, кусок черного хлеба, соль в деревянной солонке и две деревянных плошки с солеными огурцами и кислой капустой. В стороне от него на большом кресле у окна удобно расположился Лесток, с видом ленивого довольства потягивавший вино. Лицо врача, почти сплошь заросшее густыми, клочковатыми, когда-то глубоко черными, а теперь седеющими волосами, дышало циничной иронией. В тот момент, когда Елизавета Петровна входила в комнату, Разумовский на хриплой ноте оборвал свое пение, приподнялся, открыл заплывшие глаза и почти ощупью нашел флягу, чтобы налить себе еще чарку.
— Выпей, выпей, Алексей Григорьевич, — с гаденькой улыбочкой сказал Лесток, — выпей, маленький, а то ты что-то с голоса спадать стал!
— Алексей! — топая ногой, крикнула цесаревна. — Сейчас же брось пьянствовать! Как тебе не стыдно! Стоило мне на два часа уехать, как ты уже готов? Хорош! А еще божился мне… Как тебе не стыдно!
При звуках голоса цесаревны Разумовский вздрогнул, выронил полную чарку, которая, упав на стол, разлилась, и, стремглав бросившись опять на диван, отвернулся лицом к стене.
— Цесаревна!.. Лебедка ты моя белая! — забормотал он сконфуженным, пьяным лепетом. — Но, Б-б-боже ты мой… что я с отцовой кровью поделать могу? — и он вполголоса запел: — "от юности моея многи борют мя страсти…"
— И ты хорош тоже, — крикнула Елизавета Петровна, с бешенством подступая к невозмутимо сидевшему Лестоку, — нарочно спаиваешь человека, делаешь себе из этого развлечение… Бессовестный, подлый!
— Одно слово: гнусь и василиск соблазнительный! — хрипло отозвался Разумовский.
— Но помилуйте, ваше высочество, — спокойно ответил
— Был, да весь вышел! — рявкнул Разумовский.
— Лесток! — даже завизжала от бешенства Елизавета Петровна. — Сейчас же вытрезвить мне его! Ну!
— Ну, вот… Для чего пил? — недовольно отозвался пьяный. — Жаль добра, чать!
— Но я совершенно не понимаю, чем вы недовольны, принцесса? — с невозмутимым спокойствием возразил Лесток, наливая себе еще стакан вина. — Вы сами жаловались мне, что в последнее время ваш Адонис все чаще оказывается не на высоте своего призвания, а ведь известно, что стакан вина…
Но цесаревна не дала ему докончить свою лекцию. Резким движением, похожим на пощечину, она выбила у него из рук стакан и тот звеня покатился по полу, прихотливыми струйками разбрасывая кровянистую влагу старого бургундского.
— Еще одно слово и я прикажу запороть тебя до смерти! — крикнула царевна, окончательно выведенная нахальством Лестока из себя.
Лесток, знавший цену бурным вспышкам Елизаветы Петровны, встал с кресла, потянулся и сказал:
— Ладно уж! Сейчас принесу все, что надо! А все-таки жаль вина!.. Уж очень славный сорт попался в этом присыле! — и он не спеша отправился к выходу.
Между тем цесаревна, гнев которой сразу упал, подошла к Разумовскому и, присев около него на диване, воскликнула:
— Ах, Алеша, Алеша, как ты меня огорчаешь!
Разумовский тяжело повернулся и заговорил, обнимая цесаревну:
— Уж прости, Лиза….
Но он не договорил: цесаревна порывистым движением сбросила его руку и со слезами в голосе сказала:
— Нет, оставь меня, Алексей!.. Ты обижаешь меня объятиями в такую минуту. Ведь не ты меня обнимаешь: вино обнимает…
Она остановилась, увидев входившего в комнату Лестока.
В руках у врача были стакан с водой и рюмка, из кармана торчало горлышко пузырька. Следом за Лестоком шли несколько лакеев, которые несли: один — громадный таз, другие — ведра с водой.
Увидев эту процессию, Разумовский полуподнялся с дивана и что было мочи заорал:
— Прочь, нечистая сила! Расшибу!
Но Елизавета Петровна с силой, которую трудно было ждать от ее тонких, холеных рук, схватила его за шиворот и пригнула обратно к подушке.
— Тише, Алексей, — сказала она, и от звуков ее спокойного голоса гигант сразу съежился и притих.
Лесток откупорил пузырек и накапал из него несколько капель в рюмку, отчего по комнате понеслась струя аммиачного запаха. Разбавив капли водой, он поднес рюмку Разумовскому, и тот, хотя и морщась, но покорно выпил лекарство.
Затем под голову Разумовского подставили таз, и лакеи принялись поливать ее ледяной водой. Разумовский фыркал, кряхтел, стонал, по временам пытался отбиваться, но каждый раз властный окрик цесаревны заставлял его смиряться.
— Ну-с, а теперь, — сказал Лесток, когда все было кончено и лакеи удалились, — теперь надо дать нашему богатырю проспать часа два, и он встанет, как встрепанный!