Людское клеймо

Рот Филип

Нет, он далеко не глуп. Он зверюга и убийца, но ума ему не занимать. Если чего недостает, то явно не соображения. Какой бы личиной он ни прикрывался.

— Потому что им надо как-то питаться, — пустился он в научные объяснения. — Они там пищу себе находят. Тело привыкает к этой холоднющей воде, глаза к темноте. Они реагируют на движение. Видят проблеск или, может, чувствуют колыхание воды от твоей приманки и плывут к ней. Раз движется, значит, живое и съедобное. Но если не шевелить удилищем,

в жизни не клюнет. Был бы у меня сын — вот, вы спрашивали, о чем я думаю, — я бы учил его правильно шевелить удилищем. Учил бы наживлять. Наживок разных очень много — по большей части личинки мух и пчел, их специально разводят для подледного лова. И мы бы с ним, с Лесом-младшим, ездили в рыболовный магазин и покупали наживку. Ее продают в таких маленьких стаканчиках. Будь у меня сейчас маленький Лес, сынишка, а не этот ПТС проклятый на всю жизнь, я бы всему его тут учил и все ему показывал. Научил бы буром работать. — Он показал на орудие, лежащее на льду в нескольких шагах позади него. — Я пользуюсь пятидюймовым. Вообще бывают диаметром от четырех дюймов до восьми. Я лично люблю пятидюймовые лунки. Самое лучшее. Никогда еще не было проблемы вытащить рыбу через пятидюймовую. Шесть — чуть широковато. Я объясню, в чем дело. Кажется, что дюйм — разница небольшая, но если посмотреть на пятидюймовый бур — вот, дайте я вам покажу. — Он встал, подошел к буру и взял его. Несмотря на сапоги и пухлый комбинезон, из-за которых он, коренастый от природы, выглядел чуть ли не грузным, он перемещался по льду проворно, и бур в его руке размашисто двигался, как бита в руке бейсболиста, трусящего к скамейке после хорошего высокого удара и перебежки. Он подошел ко мне и поднес длинное блестящее лезвие прямо к моему лицу. — Вот.

Вот оно, самое-самое. Первооснова. Вот она.

— Пятидюймовый бур и шестидюймовый, — продолжал он, — это большая разница на самом деле. Когда сверлишь слой льда от фута до восемнадцати дюймов толщиной, шестидюймовый требует гораздо больше усилий. Этим я могу просверлить полтора фута за двадцать секунд. Если, конечно, лезвие острое. Тут все зависит от заточки. Оно всегда у тебя острым должно быть.

Я кивнул.

— А холодно тут на льду, — сказал я.

— Еще бы.

— Только сейчас почувствовал. Мерзнуть начал. Лицо. И вообще пробирает. Я пойду, пожалуй.

Я сделал первый шажок назад — прочь от него и от его лунки, окруженной валиком ледяной крошки.

— Ладно, бывайте. Ну, вы все теперь знаете про подледный лов. Может, книжку про это написать заместо детектива?

Мелко пятясь, я уже отошел на четыре-пять футов в сторону берега, но Фарли по-прежнему высоко держал бур одной рукой — винтовое лезвие поблескивало на уровне моих глаз. Полностью побежденный, я отодвигался все дальше.

— И

место мое секретное знаете. Вы все теперь знаете, — сказал он. — Но вы ведь никому не скажете, да? Это очень большая выгода, когда у тебя есть секретное место. Кто удит, никому про свои места не говорит. Учишься этому.

— Я буду молчать, не волнуйтесь, — сказал я.

— С горы тут ручей течет, с уступа на уступ. Я вам не говорил? — спросил он. — Не знаю, где он начинается. Получается, что озеро проточное. На южной стороне другой ручей из него вытекает. — Он показал где. Показал все тем же буром, который крепко держал одной здоровенной лапой в перчатке без кончиков пальцев. — Плюс масса ключей там, на дне. Вода снизу поднимается и крутится все время. Озеро само себя чистит. Рыба в такой воде растет крупная, здоровая. Все, что ей нужно, здесь имеется. И все Богом сделано. Люди тут ни при чем. Потому здесь и чисто, потому я здесь и ужу. Где люди замешались — оттуда держись подальше. Вот мое правило. Правило человека, у которого все подсознание забито этим ПТС. От людей подальше, к Богу поближе. Так что не проговоритесь насчет моего секретного места. Секрет, мистер Цукерман, остается секретом, пока рот остается на замке.

— Я понял вас.

— Да, мистер Цукерман! Про книгу не забудьте.

— Про какую книгу?

— Про вашу. Прислать мне обещали.

— Не волнуйтесь, — сказал я. — Получите обязательно.

И я двинулся по льду обратно. Он стоял позади меня, все еще держа в руке бур. Я шел медленно. Идти было неблизко. Я знал, что, даже если я дойду без происшествий, моей жизни в доме, где я провел в одиночестве пять лет, можно считать, пришел конец. Когда я допишу эту книгу — если допишу, — мне придется куда-нибудь уехать.

Благополучно поднявшись на берег, я оглянулся посмотреть, не идет ли он следом, чтобы разделаться со мной в лесу; если так, то не судьба мне войти в дом, где Коулмен Силк провел детство, не судьба сидеть, как некогда Стина Палссон, белокожим гостем на воскресном обеде у его ист-оринджской родни. Сам вид Фарли заставил меня вновь почувствовать ужас бура — хоть он и сидел уже снова на своем ведре. Крохотное человеческое пятнышко посреди ледяной белизны озера — единственное во всей округе, что говорило о людском присутствии, — было похоже на косой крестик, поставленный неграмотным вместо подписи на чистой странице. Это была если не вся история, то вся картина. Крайне редко в конце нашего века жизнь являет взору настолько чистый и мирный образ: одинокий человек на импровизированном сиденье, удящий рыбу сквозь восемнадцатидюймовую толщу льда на озере, чьи воды неторопливо и вечно крутятся среди идиллических холмов сельской Америки.