Льюис Кэрролл
Шрифт:
Чарлз утешался тем, что «немецкий, на котором он говорит, не хуже английского, который он слышит». Так, накануне отъезда путешественников из Берлина официант, принеся заказ, наклонился к нему через стол и, доверительно понизив голос, сообщил: «I brings in minutes ze cold ham» [86] .
На следующее утро они прибыли в Данциг «в весьма приличном состоянии». День прошел в осмотре города, который показался Чарлзу «чрезвычайно интересным и фантастичным». Он записывает: «Улицы здесь узкие и извилистые, дома очень высокие, и чуть ли не каждый увенчан диковинной островерхой кровлей с причудливыми загогулинами и изгибами. Собор доставил нам огромное удовольствие».
86
«Через минуты я принесет холодный ветчин» (искаж. англ.).
В соборе они провели три часа, после чего
87
От лат. vesica— пузырь.
88
Рыба (грен.).
Выйдя вечером погулять, путешественники увидали в сумерках «солдатика, стоявшего с примкнутым штыком посреди улицы». Тот устремил на них яростный взгляд, но позволил пройти, не причинив никакого вреда. «Примкнутый штык» и «яростный взгляд» Чарлз явно не одобрил.
В гостинице друзья увидели клетку с попугаем и, вспомнив, возможно, «Сентиментальное путешествие» Стерна, попробовали с ним заговорить. Они сказали ему то, что обычно говорят в таких случаях англичане: «Полли-красотка!» Попугай склонил голову к плечу и, по мнению Чарлза, задумался над их словами, но не пожелал ничего им ответить. Подошедший официант объяснил им причину его молчания: «Er spricht nicht English, er spricht nicht Deutsch». [89] «Выяснилось, что злосчастная птица говорит только по-мексикански! Так как мы не знаем ни слова по-мексикански, нам оставалось лишь пожалеть ее».
89
«Он не говорит по-английски, он не говорит по-немецки» (нем.).
Утром 23 июля наши путешественники погуляли в последний раз по городу, купили фотографии и в 11.39 отправились в Кёнигсберг. По дороге на станцию они стали свидетелями события, которое Кэрролл с грустной иронией называет «грандиозным образцом Величия Справедливости»: они увидели «маленького мальчишку… которого вели не то в суд, не то в тюрьму (возможно, он залез кому-то в карман). Осуществление этого подвига было поручено двум солдатам в полном обмундировании, торжественно шагавшим впереди и позади несчастного мальчишки, разумеется, с примкнутыми штыками, чтобы кинуться на него в случае, если он попытается бежать».
Дорога между Данцигом и Кёнигсбергом показалась Чарлзу очень однообразной. Впрочем, немного отъехав от Данцига, они увидели деревенский дом с гнездом на крыше, в котором стояли, по его словам, журавли (вероятно, аисты). «В немецких книжках для детей говорится, что они строят гнезда на крышах домов и выполняют глубоко назидательные функции, унося непослушных детей», — записывает Чарлз, чья небольшая книжка о приключениях Алисы нанесла сокрушительный удар по назидательным историям.
В Кёнигсберг они прибыли в семь часов вечера и остановились в гостинице «Немецкий дом» (Deutsches Haus).На следующий день Чарлз бродил по городу один — Лиддону нездоровилось. В те годы питьевая вода представляла серьезную опасность для путешественников; Лиддон, судя по всему, оказался к ней весьма чувствителен. Впрочем, уже к вечеру ему стало лучше и он отправился вместе с Кэрроллом в городской сад, где они провели около двух часов, слушая музыку, которую Чарлз нашел чудесной, и наблюдая за тем, как развлекается местная публика. Чарлз отмечает в дневнике, что это делается «весьма сосредоточенно и серьезно»: «Те, кто постарше, устроились вокруг столиков (на четверых — шестерых), причем женщины — с рукоделием в руках, меж тем как дети, взявшись за руки, бродили по саду группками в 4–5 человек. Официанты прохаживались между столиками в ожидании заказов, но пили там, как мне показалось, немного. Всё было тихо и чинно, словно в лондонской гостиной. Казалось, все друг друга знают, и в целом всё имело гораздо
Осмотру города был посвящен и следующий день. Не без удивления Чарлз отметил, что «на некоторых лавках вывески писаны по-немецки, а потом повторены древнееврейскими литерами».
Вечером верный своей привязанности Кэрролл отправился в одиночестве в театр — не потому, что Лиддон был нездоров, а потому, что теперь, подобно многим иереям Высокой церкви, считал посещение театра и прочих «зрелищ» неприемлемым для священнослужителя. Местный театр показался Чарлзу неплохим, но, впрочем, особого восторга не вызвал. Показывали пьесу под названием Anno 66 [90] , в которой, судя по его дневнику, нашли отражение события Австро-прусской войны 1866 года, в частности битва при Садовой в Чехии, где прусские войска разгромили австро-венгерскую армию по плану фельдмаршала графа X. К. Мольтке-старшего. Вполне подходящий сюжет для местных патриотов! «Был там и такой персонаж: “корреспондент английской газеты”, — пишет Чарлз. — Это удивительное существо появлялось (перед битвой при Садовой) меж солдат на бивуаке облаченным почти исключительно во всё белое — очень длинный сюртук и цилиндр на затылке, тоже почти белые. При первом появлении он сказал morning [91] , а затем изъяснялся, по-видимому, на ломаном немецком. Солдаты, судя по всему, всячески над ним потешались, а под конец он провалился в барабан».
90
Год 66 (лат.).
91
Здрасьте (англ.).
Острый глаз Кэрролла продолжает не без юмора регистрировать мельчайшие несообразности, обычно незаметные простому наблюдателю: «Лучше всего в Кёнигсберге должны продаваться 2 вещи, которые видишь едва ли не во всех лавках: перчатки и шутихи. Тем не менее, я видел немало господ, которые шли по улице без перчаток; возможно, они имеют обыкновение надевать их только в тех случаях, когда пускают шутихи».
Но вот и последний день в Кёнигсберге. Европейская интродукция подошла к концу — в пятницу 26 июля 1867 года поездом, отходящим в 12.54, друзья отправились в Петербург, куда прибыли на следующий день в 5.30 пополудни. «Вся дорога заняла 28 1/ 2часа!» — читаем в дневнике. Восклицательный знак выглядит здесь весьма уместно, выражая крайнюю степень удивления — англичане не привыкли к подобным расстояниям.
В купе было четыре спальных места. Вместе с нашими путешественниками ехали еще две дамы и господин, и потому Чарлз устроился на полу, подложив под голову саквояж и пальто. «Довольно удобно, хотя и не роскошно, — записывает он. — Я крепко проспал всю ночь».
Глава двенадцатая
Путешествие по России
С попутчиком друзьям, безусловно, повезло: по словам Чарлза, им оказался «англичанин, который прожил в Петербурге 15 лет, а сейчас возвращался туда после поездки в Париж и Лондон». В этой записи от 26 июля Доджсон не называет имени попутчика, но отмечает, что он чрезвычайно любезно ответил на все вопросы и весьма подробно разъяснил, что следует посмотреть в Петербурге, как произносить русские слова и прочее, предупредив друзей, что из местных жителей мало кто говорит на каком-либо языке, кроме родного. Доджсон и не подозревал, что их любезным попутчиком был Эндрю Мюр, состоятельный шотландский коммерсант, один из владельцев известной в России фирмы «Мюр и Мерил из» (фирма эта, кстати сказать, просуществовала до установления советской власти). Лиддон в своем дневнике также отметил знакомство с Мюром, прибавив с некоторым неудовольствием: «Он большой поклонник рационализма и весьма свободно высказывается на эту тему».
Коллекция курьезов Чарлза пополняется в этот день еще одним экспонатом — на этот раз из области лингвистики. Мюр рассказал друзьям, что русский язык изобилует необычайно длинными словами, и в качестве примера записал им по-русски одно такое слово: ЗАЩИЩАЮЩИХСЯ, тут же передав его произношение английскими литерами: ZashtsheeshtschayjushtsheekhsyalКэрролл комментирует: «…это устрашающее слово представляет собой родительный падеж множественного числа причастия и означает “те, кто себя защищает”. (В английском языке у причастий нет ни родительного падежа, ни множественного числа; тут Чарлзу, вероятно, помогло знание латыни.)
Заметим, впрочем, что русское слово «защищающиеся» ничуть не длиннее некоторых английских — вспомним хотя бы английское understatementили любимое словечко Шалтая-Болтая impenetrability, которое вскоре появится у Кэрролла в «Зазеркалье». Конечно, это русское слово представляет известную трудность для нетренированного английского слуха и речевого аппарата; на письме же необходимо было передавать отсутствующие у англичан звуки «щ» и «х» доступными средствами: первый звук требует четырех букв английского алфавита, а второй — трех!