Люсьен Левен (Красное и белое)

Стендаль Фредерик

Мысли путались у него в голове.

— Не болтайте, — сказал Люсьен. — Я беру вас под свое покровительство. Я пришлю к вам вашу жену.

— Вы славный человек… Богач-банкир Левен, который содержит мадмуазель де Брен, не плутует… не то, что генерал Р.

— Разумеется, я не плутую, но, пожалуйста, не говорите мне никогда ни о генерале Р., ни о ком другом, и вот вам десять наполеондоров.

— Отсчитайте их мне в руку… Когда я подымаю голову, у меня начинает сильно болеть в животе.

Люсьен шепотом отсчитал наполеондоры и положил их один за другим в руку раненому

так, чтобы он мог ощутить это.

— Молчок! — сказал Кортис.

— Молчок, хорошо сказано. Если вы сболтнете лишнее, у вас украдут ваши наполеондоры. Разговаривайте только со мной, и то, когда мы будем одни. Я буду вас навещать ежедневно, пока вы не выздоровеете.

Он провел еще несколько минут около раненого, который, по-видимому, уже впадал в забытье. Потом помчался на улицу Брак, где жил Кортис; он застал г-жу Кортис, окруженную кумушками, которых ему с трудом удалось выставить за дверь.

Женщина ударилась в слезы и захотела показать Люсьену своих детей, спавших мирным сном. «Это наполовину естественно, наполовину комедия, — подумал Люсьен, — надо дать ей наговориться, пока она не устанет».

После двадцатиминутного монолога и бесконечных ораторских подходов (ибо парижское простонародье переняло у высшего общества его нелюбовь ко всякой мысли, высказанной без обиняков) г-жа Кортис заговорила об опиуме; Люсьен слушал пять минут разглагольствования супруги и матери на тему об опиуме.

— Да, — небрежно заметил Люсьен, — говорят, что республиканцы хотели дать вашему мужу опиум. Но правительство короля бдит над всеми гражданами. Как только я получил ваше письмо, я сразу привел семь врачей (или хирургов) к постели вашего мужа; вот их заключение, — сказал он, передавая бумагу в руки г-же Кортис. (Он увидел, что она недостаточно грамотна.) Кто теперь осмелится дать опиум вашему мужу? Тем не менее мысль об опиуме не дает ему покоя, это может ухудшить его состояние…

— Это конченый человек, — сказала она довольно равнодушно.

— Нет, сударыня, он вполне может поправиться, так как в течение суток у него не появилось гангрены. Генерал Мишо получил такую же рану и т. д., и т. д. Но не надо говорить об опиуме: все это служит лишь к обострению отношений между партиями. Не надо, чтобы Кортис болтал. Поручите присмотр за вашими детьми какой-нибудь соседке, которой вы будете платить сорок су ежедневно: я выдам вам деньги вперед за неделю. А сами, сударыня, отправляйтесь в госпиталь и не отходите от койки вашего супруга…

При этих словах патетически красноречивая физиономия г-жи Кортис, по-видимому, сразу утратила всю свою выразительность.

Люсьен продолжал:

— Ваш муж не будет пить ничего, не будет принимать ничего, за исключением того, что вы ему собственноручно приготовите, и т. д.

— Черт возьми! Какая отвратительная вещь госпиталь… А мои бедные дети, мои сиротки, что с ними станется вдали от материнских глаз? Кто за ними будет присматривать?.. и т. д., и т. д.

— Как вам угодно, сударыня… Вы такая хорошая мать… Но мне досадно, что его могут обокрасть.

— Кого?

— Вашего мужа.

— Как бы не так! Я

забрала у него двадцать девять ливров и семь су, которые были при нем. Я набила ему, бедняжке, табаком его табакерку и дала десять су санитару…

— И прекрасно. Вы поступили весьма благоразумно… Но при условии, что он не будеть болтать о политике, что он не будет упоминать об опиуме, ни он, ни вы, я вручил господину Кортису двенадцать наполеондоров.

— Наполеондоров? — пронзительным голосом вскрикнула г-жа Кортис.

— Да, сударыня, двести сорок франков, — с видом великолепного безразличия подтвердил Люсьен.

— И надо, чтобы он не болтал?

— Если я буду доволен им и вами, я буду каждый день выплачивать вам наполеондор.

— То есть двадцать франков? — широко раскрыв глаза, переспросила г-жа Кортис.

— Да, двадцать франков, если вы никогда не заикнетесь про опиум. Впрочем, я сам принимал опиум при ранении, а меня ведь никто не собирался убивать; все это пустые россказни. Словом, если вы будете об этом болтать и в какой-нибудь газете будет напечатано, что Кортис боялся опиума или говорил о своей ране и о столкновении с новобранцем на Аустерлицком мосту, плакали ваши двадцать франков; если же ни вы, ни он не будете болтать, то будете получать ежедневно по двадцати франков.

— Начиная с какого дня?

— С завтрашнего.

— Если бы вы были так добры и начали с сегодняшнего, то еще до полуночи я отправилась бы в госпиталь. Бедный мой муж! Только я одна могу удержать его от болтовни… Госпожа Морен! Госпожа Морен! — вдруг закричала г-жа Кортис.

Пришла соседка, и Люсьен отсчитал ей четырнадцать франков за то, что она в течение недели будет ходить за детьми. Он выдал также сорок су г-же Кортис на фиакр до …ского госпиталя.

Люсьену казалось, что его слова, кому бы их ни передали, не могли подать ни малейшего повода обвинить его в посредничестве в деле с опиумом.

Покидая улицу Брак, Люсьен был счастлив, между тем как он предполагал совершенно обратное: он думал, что к концу этого дела он будет глубоко несчастен.

— Я лавирую, рискуя ежеминутно натолкнуться на презрение и смерть, — повторял он все время, — но до сих пор я хорошо управлял своей ладьей.

ГЛАВА СОРОК ПЯТАЯ

Наконец, когда на колокольне Сен-Жерве пробило без четверти двенадцать, Люсьен снова сел в кабриолет; он почувствовал, что умирает от голода: он еще не обедал и почти беспрестанно говорил.

«Теперь надо разыскать моего министра…» В особняке на улице Гренель он его не нашел. Он оставил записку, велел перепрячь лошадь, взял другого лакея и отправился в министерство финансов; г-н де Вез уехал оттуда домой.

«Хватит с меня усердствовать», — решил Люсьен и, остановив кабриолет, вошел в кафе поужинать.

Через несколько минут он снова сел в коляску и дважды бесцельно прокатился по Шоссе д'Антен; когда он проезжал перед министерством иностранных дел, ему пришло в голову заглянуть туда. Швейцар ответил, что господин министр внутренних дел находится у его сиятельства.