Лютая зима (Преображение России - 9)
Шрифт:
– Как так отстали?
– Так точно, ваше благородие, - поезд пошел, а их в вагоне на перекличке не оказалось. А винтовки, амуниция - это все ихнее осталось на месте.
– На Знаменке поезд стоял очень долго, как же они могли отстать? Они откуда родом, не знаешь?
Лекаренко был не из молодых, но легок на ноги, и на его очень неправильном, скуластом, смуглом лице часто появлялись молодые, плутоватые улыбки, хотя был он надежный службист. Он улыбнулся по-своему и теперь, когда ответил своему ротному:
– Кто
– Тогда чтобы мне доложить. Передашь это другому дежурному, когда сменяться будешь. А в других ротах есть отставшие, не знаешь?
Лекаренко снова улыбнулся:
– Я так слыхал, ваше благородие, что по нескольку человек есть в каждой: у нас против других самая малость.
Двое, конечно, меньше, чем "несколько", - это был успех десятой роты, и Лекаренко мог приписать его своему ревностному дежурству, почему и добавил пытливо:
– Завезли нас, ваше благородие, уж порядочно от города Херсона, а все-таки никто не знает, куда же нас дальше отправят?
И он крепко впился глазами в глаза своего ротного, но Ливенцев ответил:
– Мне это тоже неизвестно, - и пошел дальше.
А дальше стояла кучка людей его роты, и среди них чей-то напряженный, хриплый голос кричал:
– Стреляйте, вашбродь! Я вас прошу - стреляйте, ей-богу, ничего! Меня пуля никакая не берет, - я уж сколько разов стрелянный!
Когда Ливенцев подошел, все расступились; прапорщик Малинка, бывший в середине, скомандовал "Смирно!". Поздоровался с Малинкой и солдатами, хотел было спросить, что тут такое, но когда увидел Митрофана Курбакина, - всегда как будто немного пьяного и дикого, с красножилыми глазами и ухарски подброшенной свалявшейся черной бородой, - сразу понял, что это он и кричал.
– Это тебя пуля не берет?
– Не берет, вашбродь, - нипочем не берет, - я уж стрелянный! Хотите спытать, - спытайте!
И Курбакин выставил над головою левую руку, широко распялив пальцы.
– А правую руку ты все-таки жалеешь?
– спросил, не улыбаясь, Ливенцев.
– Я? Чтоб жалел? Вот правая в додачу, - стреляйте из двух леварвертов!
– Ты что тут дурака строишь? В лазарет захотел? Погоди, успеешь!
– Я чтобы в лазарет? Да нипочем меня никакая пуля не возьмет!
Ливенцев собрал все спокойствие, запас которого был в нем еще достаточно велик, и сказал ему негромко:
– Пошел и не ори глупостей!
– На станции Знаменка, Николай Иваныч, отстали двое, - тихо сообщил ему Малинка, когда они отходили вдвоем.
– Знаю. Этот дурак тоже, конечно, "отстанет"... если не здесь, то где-нибудь дальше.
– Буду сам следить за ним, - сказал Малинка.
– Дежурному надо приказать за ним глядеть...
– Советую... Потому что болезнь эта заразительна: если отстал один, то почему не отстать
Ливенцев хотел было продолжать счет до последнего в роте, но Малинка не способен был понимать шуток, - он знал это; кроме того, подходил батальонный Струков.
На этой станции завтракали и пили чай. К полудню на станции Цветково нагнали первый эшелон, который успел уже приготовить обед. Во всех ротах, оказалось, были отставшие.
Стоять здесь и ждать отправки пришлось долго, но Ковалевский ликовал: ждали потому, что пропускали тяжелые орудия. На соединенных платформах, укрытые брезентами, мощные, длинные и строгие, продвигались на фронт машины войны решающего значения.
– Я знавал одного врача по сердечным болезням, - пояснял свое ликование Ковалевский.
– Он признавал только одно лекарство для своих больных дигиталис, то есть наперстянку. "Ну какой, - говорил он, - я был бы врач, если бы не было в медицине такого могучего средства, как дигиталис?" Вот также и я скажу: я не взял бы командования полком, а остался бы в штабе, если бы не знал, что у нас будет тяжелая артиллерия! Тяжелая артиллерия в этой войне, господа, - все! И если немцы били нас до сих пор, то этим они обязаны только этому средству.
Наслушавшись Ковалевского, Ливенцев сказал Аксютину:
– Непростительную ошибку сделали мы с вами когда-то: отбывали воинскую повинность в пехоте. Были бы мы Прапорами в тяжелом дивизионе, - вот от нас теперь и зависел бы исход боев. Приятно же, черт возьми, сознавать, что от тебя такая важная штука зависит: исход боя, а? Ты же сам никакого противника и в глаза не видишь, и никого шашкой по башке не колотишь, и ни в кого из револьвера не палишь... добро! Нет, дали мы с вами маху.
Аксютин поерзал бровями по лбу и отозвался:
– С лошадьми надо было дело иметь в артиллерии, - вот что меня, признаться, остановило тогда. Тут и с людьми тоска, а лошадь, - ведь она все-таки поглупее человека. Кроме того... кроме того, совсем уж неморальным мне казалось стрелять по людям из пушек.
– Вот по воробьям если - это бы совсем другое дело, - подхватил бывший тут же Кароли.
– Нет, я тоже дурака свалял, что пошел в пехоту. Колоссальнейшего дурака, накажи меня бог!
– И он вас накажет, - пророчил ему Аксютин.
Пришел и второй полк бригады. Станция Цветково казалась захваченной сильным отрядом. Наконец, в том же порядке, как прибывали, пошли эшелоны дальше, на станцию Фастов, под Киев.
– А вы обратили внимание, Николай Иваныч, что никаких пассажирских поездов мы не встречаем?
– сказал Кароли Ливенцеву.
– Да и на вокзалах, я заметил, никакого нет штатского народа, кроме торговок...
– Которых тут же гонят в три шеи.
– Неужели совсем прекращено пассажирское движение? Может быть, это и есть то самое "остерегайтесь, молчите"?