Лютер

Гобри Иван

Далее следует суровое предупреждение: «Таким образом, вверенные вашему попечению души получают пагубные наставления, и вам придется держать за них строгий ответ... Вот почему я не могу далее молчать». И он переходит к аргументации, перечисляя доводы, представленные в тезисах: «Почему проповедники отпущения грехов своими баснями и лживыми обещаниями отучают народ от страха и внушают ему чувство безопасности?.. Милосердие к ближнему и богопочитание куда полезнее индульгенций, однако в своих горячих проповедях они не учат ни тому ни другому, напротив, заставляют относиться к этому с пренебрежением, отдавая предпочтение индульгенциям».

И Лютер смело напоминает архиепископу о его прямых обязанностях. «Главный и единственный долг каждого епископа —

учить народ Евангелию и милосердию... Горе и ужас тому епископу, который позволяет крикунам с индульгенциями перекрыть голос Евангелия и заглушить его перед народным слухом. Разве не про них сказал Христос: «Вы видите сучок, но не замечаете бревна»?» Он подвергает резкой критике содержание проповедей папских уполномоченных, перечисляя все, по его мнению, противоречащие церковному учению положения и высказывает предположение, что эти проповеди писались без ведома архиепископа. Однако теперь, когда тот предупрежден, ему легко прекратить творящееся безобразие.

Патетический призыв Лютера к власть предержащим исполнен настоящего величия. Искренний тон письма не вызывает ни малейших сомнений. Скандал вокруг индульгенций больно ранил душу священника Лютера и наполнил ее страхом за все рискующие своим спасением души, до которых законному пастырю не было никакого дела. Совершенно очевидна и смелость его поступка: в те времена подобное обращение к лицу такого ранга означало серьезный риск навлечь на свою голову все громы и молнии. Однако беспорядочным нагромождением самых разных обвинений Мартин существенно подпортил эффект своего послания и свел на нет все его достоинства. Как и в тезисах, которые он приложил к письму, все оказалось здесь смешано: действительно имевшие место злоупотребления, потенциальная опасность, расплывчатые формулировки богословских принципов.

Подвергая сокрушительному разгрому позиции проповедников отпущения грехов, Лютер не делал различия между идеями, действительно осуждаемыми Церковью, например, необязательностью покаяния, и идеями, безоговорочно ею поддерживаемыми, в частности, положением о том, что прощение, получаемое через индульгенцию, распространяется не только на наказание, налагаемое Церковью, но и на кару, которую мы своими грехами заслужили перед Богом. Поэтому, читая письмо Лютера, князь должен был видеть за ним довольно нахального монаха, а епископ — несостоятельного богослова. В целом послание производило легковесное впечатление. Там, где доводы ясного рассудка, подкрепленные взвешенными ссылками на первоисточники, сыграли бы убедительную роль, путаные объяснения мятущегося ума выглядели более чем неуместно.

Отдавал ли Лютер себе отчет в том, что защищал если не явно диссидентские, то во всяком случае весьма сомнительные посылки? Некоторые исследователи полагают, что он в тот момент уже готовил себе плацдарм для нового учения, однако из осторожности пока маскировался, прикрываясь видимостью покорности. Но если бы это было действительно так, он, наверное, сумел бы более ловко выстроить свою аргументацию. Сознавал ли он, что предлагаемые им идеи противоречат официальному учению Церкви? На этот вопрос, пожалуй, никто не в состоянии ответить, включая самого Лютера. Он сам сравнивал себя на этом отрезке своей жизни с лошадью, скачущей неведомо куда. Лучше и в самом деле не скажешь. В 1517 году Лютер действительно весь состоял из противоречий, но не потому, что вел себя как сознательный двурушник, а потому, что еще не полностью уверился в том, что отыскал верное средство для своего окончательного освобождения. Вопрос о том, в какой мере его тезисы опровергали или, наоборот, укрепляли католическое учение, его вообще не занимал. Он думал совсем о другом: как сохранить едва обретенный душевный покой. Шоры, надетые на глаза лошади, открывали поле зрения в одном-единственном направлении. Когда же в один прекрасный день ей удалось-таки обернуться и взглянуть назад, выяснилось, что ноги унесли ее далеко от родной конюшни.

9

КОНФЛИКТ (1518)

С

того дня, когда Мартин Лютер вывесил свои тезисы на дверях церкви, он начал воспринимать себя как лицо общественное. Носителем некоей миссии он ощущал себя уже давно, с той поры, как занял в качестве лектора (то есть преподавателя) университетскую кафедру. Его аудитория была пока не слишком большой, но с годами она расширялась, поскольку ему внимали и собратья-августинцы, и студенческая молодежь, и паства приходской церкви. Теперь же, когда его речи обрели полемическое звучание, а тема его проповедей перешагнула границы Саксонии, в нем проснулся небывалый задор. Архиепископа и примаса Майнцского он уже припер к стенке. Оставалось разобраться еще с четырьмя епископами: Иеронимом Шульцем, епископом Бранденбургским, одновременно исполнявшим обязанности инспектора Виттенбергского университета, Иоганном Зальхаузеном, епископом Майнцским, принцем Адольфом Ангальтским, епископом Мерзебургским, и принцем Филиппом Баварским, епископом Наумбургским.

Лютер предложил устроить диспут, посвященный обсуждению его тезисов, но к назначенному дню никто из приглашенных не явился. То ли богословы опасались драчливого настроя отца Мартина, то ли просто не хотели усугублять скандал. Однако он перевел тезисы на немецкий язык и разослал их во все университеты империи. Тецель тоже решил включиться в открытую борьбу, поскольку понимал, что предложенные к обсуждению вопросы задевали лично его, хотя имя его прямо и не называлось. Он оставил проповедничество и отправился во Франкфурт-на-Одере, в тамошний университет — получиться и повысить свой личный статус, чтобы выглядеть достойно в предстоящем споре, раз уж он имел неосторожность в него ввязаться. Докторской степени у него пока не было, и он приступил к подготовке диссертации, избрав именно обсуждаемую тему.

Знающего учителя он нашел в лице своего наставника Вимпины, который и возглавил комиссию по защите диссертации. 20 января 1518 года Тецель получил вожделенную ученую степень. Сочинение его представляло собой 106 антитезисов, опровергавших 95 тезисов Лютера и излагавших традиционное учение Церкви, которое во Франкфурте помнили твердо. Доминиканцы существенно превосходили по этой части августинцев.

Новоиспеченный доктор отпечатал свои «Антитезисы» в типографии и тоже разослал по университетам. Один экземпляр пришел в Виттенберг. Студенты, заранее настроенные Лютером, не стали даже открывать творение бывшего папского эмиссара, а отправили его прямиком в костер. Отметим следующий факт: они приняли сторону Лютера, не читая сочинения его оппонента. Между тем Тецель вел спор исключительно на богословском уровне, не переходя на личности. Опираясь на Священное Писание и труды Святых Отцов, он излагал догматы католического учения.

Тем не менее Лютер счел необходимым ответить на этот выпад и выступил с «Проповедью об отпущении грехов и благодати», написанной в полемическом тоне. Проповедь довольно быстро разошлась по Германии. Таким образом, дело все отчетливее принимало публичный оборот, что как нельзя лучше устраивало брата Мартина. Но и Тецель не дремал. Вскоре вышел из печати новый его труд под названием «Изложение», на сей раз направленный лично против Лютера. Автор упрекал его в подрыве авторитета папы, влекущем смуту в Церкви, аргументируя свои утверждения догматом о непогрешимости папы и напоминая об исключительной роли последнего в устоях Церкви.

Тон полемики становился все более острым. Лютер издал и распространил «Свободу проповеди об отпущении грехов и благодати», в которой возлагал всю вину за вспыхнувшую склоку непосредственно на папу. На предложение оппонента прибегнуть к суду верховного церковного иерарха он отвечал отказом, утверждая, что это бесполезно. После выхода в свет последнего сочинения Лютера у Тецеля неожиданно объявился союзник. Им стал доктор Экк, лектор богословия Ингольштадтского университета, выступивший с рукописным трудом под поэтическим названием «Обелиски», что в переводе с греческого означает «железные копья».