Лжедмитрий I

Тумасов Борис Евгеньевич

Одному Басманову до конца дней не могла простить царевна. Изменил Годуновым, сдал войско самозванцу — тому, может, и найдет он оправдание, но когда предал ее, спасая себя, отдал на поругание — кто снимет с него эту вину?..

А Басманова совесть сильно не мучила. Вон как Отрепьев его приблизил.

Только и тревожился Басманов, когда видел, как зреет на Москве недовольство иноземцами. Пригрел, ох пригрел царь вельможных панов и шляхту. А скоро их еще прибудет вместе с царской невестой.

Зима в Москве

установилась. Дни погожие, солнце и мороз. В один из таких дней объезжал Григорий коня, подаренного Шуйским, позвал с собой Басманова. В дороге разговорились. Отрепьев промолвил с усмешкой, что по городу вон разговоры не утихают, кое-кто не желает верить в его царское происхождение. И припомнил, как встретил в кузнице холопского атамана и тот не побоялся сказать об этом ему в глаза.

— А до него сколь по Москве таких пустомель изловили и к палачам отправили! — сказал Отрепьев.

Они ехали от Таганки берегом Москвы-реки вдвоем, без бояр и челяди. Ветер мел снег, гнал по льду, ставил у заборов сугробы.

— Молчишь? — недовольно спросил Григорий.

Басманов, шуба нараспашку — жарко, глянул в глаза Отрепьеву. Они у него — не поймешь какие, ни голубые, ни серые. Сказал:

— Какого ответа ждешь ты, государь? Ты, чать, мое слыхивал. Аль запамятовал? Тогда у меня, сидючи на крыльце, не я ли разговоры злоязыкие предрекал? Ты же, государь, моим словам веры не дал, не по нраву они тебе пришлись. Обсела тебя, государь, шляхта, не к добру это!

— Полно! — перебил Басманова Отрепьев. — Дерзок ты! Однако я тебе прощаю. Ты меня винишь, а разве могу я избавиться от панов? Они со мной от Сандомира до Москвы шли, слышишь, Петр?

— Твоя воля, государь, но люд ропщет. И что еще будет, когда твоя невеста со своими рыцарями явится?

— Изведем крикунов, Петр, на Москве палачей предостаточно. Те же из бояр, кто на меня недовольство таит, смирятся, как Шуйский.

— Добро б так! Но вот ты князю Василию, государь, веришь, а я нет. Коварен он.

Отрепьев рассмеялся:

— Шуйский ныне хвостом виляет, как побитый пес.

— Как бы этот пес, государь, исподтишка не укусил.

На льду мальчишки в снежки дрались. Отрепьев коня осадил, долго глядел. Сказал:

— Слышь, Петр, надобно нам снежную крепость сделать и потешный бой устроить. А?

* * *

В трапезной Чудова монастыря и в ясный день свет едва брезжит через маленькие, под самым потолком, оконца.

Отобедали монахи, разошлись, а митрополит Филарет еще долго сидел в одиночестве за длинным сосновым столом. Подпер кулаком черную, с седыми нитями бороду, брови насупил.

Наезжая из Ростова Великого в Москву, находил Филарет приют не в своей вотчине, а в келье монастыря. Москва болезненно напоминала ему пору, когда был он боярином Романовым.

Никакие годы не властны

над чувствами. Там, в Антониево-Сийском монастыре, инок Филарет копил гнев на Годунова. В лютой ненависти к Борису на задний план отступила тоска по жене и детям. Но иногда бессонными ночами вдруг одолевала печаль, и тогда Филарет мысленно разговаривал с женой, а особенно ласкал сына Михаила. Когда Михаила увезли в ссылку, он совсем малолеток был.

Вернувшись из Антониево-Сийского монастыря в Москву, Филарет хотел съездить проведать семью, однако не вышло. Жене он отписал, чтобы до лучших времен в Москву не заявлялась.

Скрипнула дверь. Тихо ступая, вошел архимандрит Пафнутий, сел напротив. Положил крупные руки на край стола, пожаловался:

— Гневается царь на наш монастырь с того дня, как инок Никодим его на паперти уличил.

— Мне ведомо, брат Пафнутий. Многострадальна обитель твоя.

— Много знать — мало говорить, — вздохнул Пафнутий. — Господь терпел и нам велел.

— А надобно ль? — поднял брови Филарет. — Мне ли не известно, кто нынче на Руси царствует? — И, помолчав, добавил: — Кто ведал, что монах твой, брат Пафнутий, разумом таким наделен?

— Его келья рядом с моей была, и я его за светлый ум любил.

— Кабы знали это, иного царевича назвали, — перебил архимандрита Филарет. — На думе вижу, как высокоумничает Гришка Отрепьев, гордыней обуян. Бояр унижает, сам того не замечая, озлобляет против себя.

— Из иноков да в цари! Воистину, человек предполагает, Господь располагает, — скорбно покачал головой архимандрит.

— Надолго ли царство его? — усмехнулся Филарет.

— Ох, — засуетился Пафнутий, — молчи, брат! Такие времена, ненароком прознают, не миновать пыточной.

— Не бойсь, чать, мы с тобой вдвоем. Да царь тебя простит, коли и донес бы кто. Он, поди, не запамятовал, как ты его в монашестве уму-разуму наставлял. — Потеребил Филарет бороду, снова сказал: — Архимандрит Пафнутий, ведь ты Господу служишь, а ложь тебе не простится. Коли спросят, кто есть царь Димитрий, не таи, сказывай истину. Вишь, как паны вельможные на Руси себя вольготно чувствуют, а ксендзы их над нашей верой православной глумятся. Папа Павел самозванца на унию склоняет, а Сигизмунд Смоленска и иных городов русских жаждет.

— Не доведи Бог! — воскликнул Пафнутий.

— И я тако же говорю. Народ русский не допустит иноземного засилья. Лиха беда начало, а начинать нам, боярам. Как ударит набатный колокол, так и плеснет гнев через край!

— Патриарх Игнатий за самозванца горой, — заметил архимандрит.

— Иов у Годунова Бориски во псах ходил, Игнатий — у самозванца. Будет новый царь — будет и новый патриарх, — махнул рукой Филарет.

— Скорей бы! Ты прости, брат Филарет, может, не так речь вел. — Пафнутий встал.