Лжедмитрий II
Шрифт:
Насупился Филарет:
— Все в руце Божьей.
— Прости, владыка, коли речь моя дерзка. Оглянись вокруг, до чего довели землю российскую! Кому спасать ее?
— Но не латинянину!
— Седни латинянин, завтра нашей веры.
Задрав рыжую бороду, вышел из кельи.
Послал Станислав Жолкевский в Москву отай, грамоты к Салтыкову и митрополиту Филарету, просил поторопить бояр: сами-де просили королевича на царство…
А из Калуги пробирались в Москву посланники самозванца. Несли «прелестные» письма, в каких именем царя Дмитрия
Зрело в стрелецкой слободе недовольство. Стрельцы говорили не таясь:
— Царь Василий нас не милует, иноземцев честит, а своим служивым только посулы.
Грозили:
— Забыл Шуйский, как в Тушине иноземцы царя Дмитрия берегли, насилу в Калуге отдышался. Надобно нам царя Дмитрия вернуть!
— А и что, вернем!
Стрельчихи бранились непотребно. Им, стрельчихам, приторговывать нечем. Как жить?
Испугались стрелецкие начальники: ну как взбунтуются? Принесли жалобу в Стрелецкий приказ. Два дьяка, один к одному, чахлые, плешивые, бороденки редкие, уткнулись в бумагу, загундосили:
— Доложим боярину.
Боярин Стрелецкого приказа немедля побежал к Шуйскому. Забеспокоился Василий: этак и до возмущения недалече, на кого тогда и опора? Стрельцы — воинство государево!
Повелел Шуйский на Боярской думе отписать по городам государства Российского, в каких ляхи и литва да самозванец не властны, дабы собирали и слали на Москву стрелецкое жалованье, а крестьяне везли в город стрелецкий хлебный припас…
Успокоились стрельцы, но ненадолго.
Глава 11
Дума царя Дмитрия. Заруцкий и Мнишек. Князь Мстиславский. Князь Пожарский. Происки шведов
Никак не уразумеет Артамошка, отчего у него на душе муторно. И другим то заметно. Не узнать в нынешнем Акинфиеве былого веселого правдоискателя Артамошку. Будто сломала его жизнь, устал, ох как устал в поисках счастья. Надолго уходил в лес, искал покоя. Как-то набрел в лесу на дивную поляну: кустарник, несколько березок и ручей, чистый, прозрачный. Присел Артамошка на траву, спиной к дереву прислонился, ноги в лаптях вытянул. Высоко в небе кучерявились облака, тишина, только птицы поют. Покой. Но для него ли? Сколько помнит, всегда жил в коловерти, кутерьме. В Клементьеве тоже не отыскал покоя. Пелагею встретил, мечтал семьей обзавестись, но она заявила: минет три года со вдовства, тогда и речь заводи.
Два лета еще ожидать, срок немалый, всяко может случиться. Вон как смерть по земле гуляет… В пору, когда Артамошка с Хлопкой ватажничали, они с товарищами на помещиков страх наводили; с Болотниковым не только на бояр, но и на самого царя поднялись, а нынче ватажники разбоем промышляют, да еще именем царя Дмитрия. С ляхами и литвой заодно.
Намедни наскочили в Клементьево и давай по избам шастать. Артамошка атаману сказал:
— Ежели, ядрен корень, царь Дмитрий велит мужикам обиды чинить, то такой государь крестьянину
Накинули ватажники петлю Акинфиеву на шею, подтащили к дереву, но вздернуть не успели, выручили клементьевцы…
Из кустарника выпорхнула горлинка, перелетела в чащу. Артамошка с сожалением подумал, что всякая тварь Божья род продолжает, но не всякому человеку то дадено. Вот ему, Акинфиеву, судьбой уготовано бобылем век коротать…
В молодые лета подобные мысли не лезли в его голову, но теперь нередко задумывался он о старости и смысле жизни. И не смерть страшила, а немощь и одиночество. И готов был Акинфиев укрыться за монастырскими стенами. В послушничестве видел избавление от мирской суеты.
Вспомнил, как звал его игумен остаться в лавре. Прав был Иоасаф. Пойти, поклониться ему, остаться в монастыре навсегда и отмолить грехи, какие тяжкими веригами опутали его, спасти мятущуюся, грешную душу…
Заняв Можайск, Жолкевский ожидал известий из Москвы. Накануне отписал ему князь Вяземский, что у бояр все готово и скоро скинут Шуйского.
Из Можайска направил коронный гетман загон к Волоколамску, а к Серпухову готовился Гонсевский.
Месяц не слезал Жолкевский с седла и теперь, поселившись в остроге, в покинутом воеводском доме, давал покой своему немолодому телу.
К вечеру, когда коронный умащивался на широком ложе, готовясь ко сну, пришел гетман Гонсевский. Зевая, Жолкевский заметил:
— Этот пуховик еще не остыл от воеводы Шуйского. Но князю Дмитрию нечего тревожиться: в Москве я не стану делить его перину с княгиней Катериной. Мою застоявшуюся кровь разгорячит молодая боярыня.
— Але по мне, ясновельможный пан коронный, сгодится и княгиня, с приправой в три кулявки доброй сливовицы…
— Завтра, вельможный гетман, ты пойдешь к Серпухову, но с самозваным цариком Дмитрием ни в какие уговоры не вступай. На Москве королевичу Владиславу место царское.
Гонсевский рассмеялся:
— Ха, так думает коронный, але не так замыслил круль! Он примеряет к своей голове шапку Мономаха.
— Коли такое случится, — нахмурился Жолкевский, — я вложу саблю в ножны.
— Але прежде мы, коронный, займем Москву.
— Ты прав, вельможный гетман, — согласился Жолкевский, — крулю не под Смоленском бы гарцевать, а к Москве поспешать. Но шляхетский гонор затмил его разум.
— Ясновельможный пан Станислав молвит истину. Девять месяцев, как наш круль рожает Смоленск для Речи Посполитой.
— Роды затянулись, вельможный пан Александр, — буркнул Жолкевский. — Когда я подступлю к Москве, ты, гетман, не позволишь царику Дмитрию опередить меня.
Гонсевский улыбнулся:
— Ясновельможный пан Станислав, сандомирский воевода Юрий Мнишек ждет, когда его дочь Марина со своим цариком въедет в Москву, а мы отталкиваем их.
— С той поры, когда бояре позвали на царство королевича, я думаю, разум подсказывает сандомирскому воеводе, что пора забрать пани Марину в Сандомир.