Лжедмитрий Второй, настоящий
Шрифт:
Получалась странная картина. Сын приехал к матери. А его к матери допускать нельзя.
Здесь Симеону повезло. У входа в монастырь привратник сразу сказал, что вдвоем в монастырь впускать никого не велено. Только поодиночке.
– Дай мне твой крест, – попросил доктор Дмитрия.
– Зачем? – спросил юноша, снимая свой золотой крест через голову. И сразу же сам понял: – Как документ?
– Да.
На простой, суровой веревочке у царевича было два креста. Один дешевый и кривоватый висел спереди, его иногда можно было видеть. Другой, роскошный, сверкающий росными каплями драгоценных
Симеон вошел в монастырь. Юноша остался снаружи. Он спокойно опустился на зеленую траву, сорвал сладкую травинку и стал осматриваться.
С новыми красными зубчатыми стенами, с серебристыми огромными куполами, окруженный разнооттеночными полями и залитым солнцем лесом, монастырь был пронзительно красив.
И монастырь, и стены, и лес, и поля были не просто монастырь, стены и поля, это были его – государя Русии, царя Дмитрия монастырь, поля, стены и лес. Он волен над ними, и над каждым монахом, и над каждым крестьянином этих и всех других мест, по которым он проходил и где еще никогда не был. И любой дворянин, боярин и князь – все это материал, из которого он будет строить великое государство русское, все это прах возле его ног. Об этом он говорил себе постоянно…
Настоятельница знала, что допускать к Марфе никого не велено. Но если никого не допускать, то ничего про царицу и не узнаешь, ничего в Москву не сообщишь. Поэтому свидание Марфе разрешили.
Келья царицы Марии, теперь инокини Марфы, была, безусловно, лучшей в монастыре. Высокие кресла, лавки, застеленные коврами, обеденный стол у окна и рабочий столик с зеркалом в углу ничего общего не имели с обычным суровым житьем монахов и монахинь.
Царицу было не узнать. На вид ей было глубоко за сорок. Это была еще не старуха, но далеко не молодая женщина. И раньше она не славилась добротой, а сейчас уже за версту было видно, что она злая женщина.
Она радостно обняла Симеона, заулыбалась ему, сразу помолодела и даже резко похорошела вдруг.
Кажется, она боялась, что их разговор подслушивают, потому что ничего не говорила прямым текстом.
– Ну как, все живы-здоровы?
– Нет, – отвечал Симеон. – Умерли.
– Кто? – вскрикнула Марфа. – Он тоже?
– Он тоже, – подтвердил доктор.
– Сам?
– Сам. Два года назад.
Симеон очень опасался, что у Марфы, помимо него, есть свои источники сведений. Может быть, истинный царевич сам передавал ей вести. Может быть, между ними курсировали слуги. Но он опасался зря. Царица ничего не знала. Тем не менее она зло и жестко произнесла:
– Врешь. Я знаю, он жив.
Симеон вместо ответа показал ей драгоценный крест. Марфа рванулась, чтобы выхватить его, но доктор легко успел убрать руку.
– Не спешите, царица.
– Я не верю. Я знаю, что он жив. У меня было видение. Он болен, он жив. Он ходит в шапке.
«Ведьма», – подумал про себя Симеон.
Но спокойно сказал:
– Марфа Федоровна, я пришел не ссориться. Меня прислал ваш старший брат и вся братия. Ты права, он жив. Скоро он явится, твой сын, как сын Божий. Но в другом обличье. И тебя возьмет на руки свои. А ты должна признать его. Посмотри внимательно, и ты увидишь его.
Симеон показал рукой в окно.
Марфа взяла лицо в руки и глубоко заплакала. Симеон вышел из кельи.
– Прощай, мать Марфа. Смотри вокруг и узреешь, и обретешь. И плохо будет врагам твоим и врагам братьев твоих, за все им воздается, и все в жизни твоей будет хорошо.
Он опять показал рукой в окно.
Когда он вышел из монастыря, царевич бросился к нему:
– Ну, что, теперь я пойду?
– Нельзя. С ней истерика. Могут что-нибудь заподозрить. Надо уходить. Держи.
Он протянул Дмитрию крест.
– Пойдем обойдем вокруг монастыря и помолимся. Мать свою увидишь через окно.
Истерика у Марфы кончилась быстро. Она не стала смотреть в окно. Она вышла на монастырскую стену. Она стояла, ясно видная в самой большой бойнице, и смотрела на двух монахов, идущих по полю вкруг монастыря.
Старший монах смотрел на кресты и все время крестился. Младший не отрывал глаз от царицы.
И хоть было довольно далеко, он совершенно ясно, как в подзорную трубу, видел ее лицо, морщины на нем, запомнил абрис лица, форму бровей. И даже, кажется, узнал, какой у нее голос.
Для своего времени этот юноша был чрезвычайно хорошо подготовлен к жизни. И зрение, и память, и знания, и сила были у него на уровне лучших европейских стандартов. Что-то ждет его впереди…
Семен Никитич Годунов разбирал арестованные бумаги Афанасия Нагого. Это было захватывающе интересное занятие. Семен Никитич буквально наслаждался им. Каждая бумага приносила что-то очень важное и интересное.
Там имелись черновики писем к английской королеве Елизавете Гастингс о женитьбе Ивана Грозного. Там были черновики доносов из Крыма о боярах, имевших связь с Магомет-Гиреем. У Афанасия Нагого при Орде была хорошая разведывательная сеть.
Там было письмо Ивана Грозного, в котором он увещевал Нагого о князе Михайле Воротынском.
А что же ты не пишешь мне, раб, о том, что наш Михайла-полководец имеет сношения с калгой?
Это был скрытый приказ оклеветать князя. Очевидно, многие его военные победы настораживали подозрительного и злобного Ивана.
Что ни письмо, то плаха. Что ни письмо, то пытки.
И вот… самое главное… письма Марфы Нагой.
Дорогой мой! Единственный мой!
Я верю, что ты жив… Пусть животворящий крест спасает тебя… Прими мое благословенье…
«Хорошо. Но все-таки не ясно, кто дорогой, кто любимый. Пока еще не за что ухватиться. А как важно ну хоть кого-то достать, хоть один корешок найти. Тогда можно будет по всем боярам замешанным сразу ударить. Тогда можно будет фамилию Годуновых в столетиях сохранить. Эх, как жаль, что Марфиных писем маловато».