Лжегерои русского флота
Шрифт:
По предположению Рерберга, этот инцидент Шмидт устроил специально для того, чтобы его выгнали со службы. Это, конечно, только предположения, истинная причина столь дикой выходки неизвестна. Однако на эскадре ходили разговоры (и это отмечено в мемуарах), что драка возникла на почве каких-то былых обид, связанных со жрицами свободной любви. Избиение офицером офицера — событие из ряда вон выходящее!
Об инциденте стало немедленно известно командующему эскадрой вице-адмиралу Рожественскому. Немедленно последовал приказ: арестовать лейтенанта Шмидта в его каюте с приставлением часового. Уже второй раз! Уже первое подобное наказание за буксирную операцию было
За день до отхода из Либавы срок ареста истёк, и Шмидт сразу же помчался в город. А буквально за час до отплытия извозчик привёз его в гавань смертельно упившимся. Командир был вынужден отправить своего старшего офицера проспаться и тот смог приступить к исполнению своих обязанностей лишь спустя сутки. Однако с кем не бывает! Тем более что столь вспыльчивые и недисциплинированные в мирной жизни люди зачастую показывают образцы героизма в боевой обстановке! Шмидт всю жизнь мечтал о подвиге, и вот теперь, наконец, появилась реальная возможность на деле показать, чего он стоит.
Итак, беспримерный переход эскадры через три океана начался.
Вот что написал впоследствии о Шмидте как о старшем офицере «Иртыша» служивший вместе с ним мичман Г. Граф:
«…Это был тот самый лейтенант Шмидт, с именем которого связана история Черноморского бунта 1905 года. Этот бунт унёс много невинных жертв, наложив на флот позорную печать революционности, и стоил жизни самому Шмидту. Мне пришлось прослужить с ним семь месяцев, и, конечно, в то время я себе и представить не мог, какая роковая роль предназначена судьбою этому лейтенанту запаса. У нас он считался, по справедливости, симпатичным человеком, и почти все офицеры „Иртыша“ его любили.
Его образ запомнился мне хорошо. Лет около сорока от роду, с виду некрасивый, но с приятными чертами лица, среднего роста, темноволосый с проседью и всегда с грустными глазами. Бывают люди, которым не везёт с первых же шагов жизни, и из-за этого они озлобляются и начинают искать каких-то особых для себя путей. К таким людям принадлежал, по-моему, и Шмидт. Окончив Морской Корпус и выйдя в офицеры, он попал на Дальний Восток, рано влюбился и женился, но семейная жизнь сложилась неудачно. Виноват ли в этом был он сам или нет — неизвестно, но на нём эта семейная неурядица сильно отозвалась.
Одновременно начались неприятности по службе, так как он не мог как-то к ней приспособиться. Шмидт покинул военную службу. Поскитавшись по России, он поступил на коммерческий флот. Там у него тоже выходило много недоразумений, и это его всё больше озлобляло и разочаровывало. В конце концов, он всё же достиг должности сравнительно самостоятельной, капитана грузового парохода.
Он происходил из хорошей дворянской семьи, умел красиво говорить, великолепно играл на виолончели и был мечтателем и фантазёром, истинным сыном своего века и продуктом русской либеральной интеллигенции. Пока были только планы, предложения и добрые намерения, всё шло отлично, но когда дело доходило до выполнения замыслов, они оказывались гибельными фантазиями, а сами исполнители — тупыми теоретиками. Когда же практика жизни показывала им, к чему ведут их сумасбродные идеи, они не редко и сами ужасались, да сделанного не вернёшь.
Зная хорошо Шмидта по времени совместной службы, я убеждён, что, удайся его замысел в 1905 году и восторжествуй во всей России революция, которая тоже неизбежно перешла бы в большевизм, он первый бы ужаснулся от результатов им содеянного и стал бы заклятым врагом большевиков.
Повторяю,
— Ты ещё так молод, что многое тебе рано знать, и я не хочу тебя смущать.
Тогда я, конечно, не мог догадываться, в чём дело. Шмидт был хорошим моряком, любил море и морскую службу, но не на военном флоте. Ему всегда хотелось быть хозяином своих действий, что на военной службе в полной мере никогда не возможно. Кроме того, он хронически не ладил с начальством, от этого страдал по службе и считал себя борцом за угнетённых. Он часто заступался, как ему казалось, за обиженных, и этим создавал себе неприятности.
Как всегда на военных кораблях, весь распорядок внутренней службы ложился на старших офицеров. Так и на „Иртыше“ командир возложил на Шмидта всю тяжесть устройства внутренней жизни и ведения работ по переделкам. Первое время он всецело отдался этой деятельности, но вскоре она ему надоела, так как он вообще был склонен работать порывами, а не систематически.
Наша команда в своей главной части, как и офицеры, была призвана из запаса, и понятно, что матросы, которые только что отслужили семь лет, очень тяготились внезапным возвращением на службу. Они только что успели осесть на земле и начали втягиваться в близкую их душе жизнь, как грянула непонятная для них Японская война, и им опять пришлось всё бросить и ехать служить. В довершение ко всему, эта новая служба не ограничивалась простым выполнением обязанностей, а грозила опасностями, угрожала самой жизни.
Такой личный состав как боевой материал, конечно, не был особенно высокого качества, и с ним неприятно и трудно было иметь дело. Кроме того, по обычаю того времени к нам из экипажа сплавили много оштрафованного элемента, который вёл себя и совсем плохо. Шмидт энергично боролся со всеми отрицательными сторонами команды и действовал решительно. Я сам видел, как он несколько раз, выведенный из терпения недисциплинированностью и грубыми ответами некоторых матросов, их тут же бил. Вообще, Шмидт никогда не заискивал у команды и относился к ней так же, как относились и другие офицеры, но всегда старался быть справедливым.
Шмидт был незаменимым членом кают-компании: весёлым собеседником, хорошим товарищем и приятным компаньоном при съездах на берег, и мы, молодёжь, за это его очень любили. Но и его общительность, и весёлость отличались порывистостью, и часто на него находили периоды хандры и апатии, тогда разговорчивость пропадала, и он ходил мрачный и нелюдимый.
Близко он сошёлся только с кадровыми морскими офицерами, а с офицерами торгового флота, хотя у него и были хорошие отношения, но не близкие. Что мы особенно в нём ценили, то игру на виолончели. Когда он по вечерам имел настроение, он садился у двери своей каюты и начинал играть… Нежные, задушевные звуки лились так красиво, сливаясь с шёпотом морских волн, и исчезали где-то вдали, в темноте сгустившихся сумерек. Он долго играл, а мы, как очарованные, сидели кругом и с напряжением слушали. Много приятных вечеров он доставил нам своей игрой. В игре Шмидта выливалась вся его душа — мятежная, неудовлетворённая, уносящаяся за химерами, и всегда нечастная, но гордая.