Лжесвидетель
Шрифт:
Этот Зеленка и его друг композитор Ульман^46 хотят поставить оперу.
Ульман ее уже написал, но у музыкантов нет скрипок, и тогда обнаружилось, что на острове есть какие угодно специалисты, а скрипичных мастеров нет, такая это редкая профессия.
Но один нашелся. Его разыскали где-то на юге острова. Лев
Добрянский,^47 чудаковатый старичок из Одессы, чудаковатый старичок с пушистыми усами, совсем не похожий на еврея. И скрипка у него странная, без талии. Круглая, как луна. На ней отказываются играть, но звучит она, как говорят специалисты, прекрасно. И
Добрянский приспособился их делать тут же на острове, он говорит, что остров создан для его скрипок, что здесь, наверное, играли когда-то на инструментах, подобных этому.
– Как это без талии? – спросила баба Таня. – Как сковорода?
– Сильно побывавшая в употреблении. Или как балалайка. Но звучит, как говорят специалисты, прекрасно. Мне тоже нравится.
– Интересно, – сказала баба Таня, – а пианино он сделать не может. Я когда-то играла, мой отец был купцом первой гильдии.
– Он тебе сделает пианино, – рассмеялся Лазарь, – клавиатурой внутрь. Совсем стали мозги у людей шиворот навыворот!
– Ну не дурак? – спросила баба Таня у Захара. – И как я целый век прожила с таким дураком?
Она ткнула Лазаря кулаком в бок.
А Захар, прихлебывая компот, ждал, пока остынет причитающееся ему печенье, представляя, как сидела когда-то в Могилеве его семья в точно такой же кухне и сетовала, что слишком давно не было от него писем.
Скандал же, устроенный по поводу скрипок, был воистину невообразим.
– Я не возьму ее в руки, – говорил маленький и важный Яков Цирлин.^
48 – Она как лягушка. Кому может прийти в голову менять форму скрипки? Только вандалу, только человеку без слуха. Кто из уважающих себя музыкантов может согласиться играть на этой скрипке?
– Кубелик, – спокойно сказал Добрянский.
– Что вы несете?
– Великий Кубелик играл на моей скрипке и имел большой успех. Он даже отложил на время своего Страдивари.
– Ах, у Кубелика был Страдивари, и он изменил ему ради вашей скрипки? Так я вам и поверил! И вообще, где вы могли встретить Кубелика?
– В Мюнхене, – сказал Добрянский. – У меня там была мастерская по ремонту скрипок. У меня их было много стареньких, плохо звучащих итальянцев. Я стал примериваться, размышлять и вот изобрел свою.
Сначала люди смеялись, вот как вы, Яков. Но потом появился Кубелик, и все убедились, что она звучит совсем неплохо.
– Что вы скажете, мама? – спросил Яков, недоверчиво поглядывая на скрипку. – Какое-то жидовское изобретение! Может быть, рискнуть?
– А что еще остается? – осторожно спросила Сара Наумовна,^49 его мама. – Что еще делать с твоим талантом? Должен же ты на чем-то играть.
– Да хоть на кочерге, – закричал Яков, – но не на этой же скрипке!
Слушайте, почему вы ее такой изобрели? Зачем вообще изобретать изобретенное? За это нас, евреев, и не любят!
– Наверное, я вообще люблю все портить, – улыбаясь, сказал
Добрянский. – Раньше я рисовал, живопись раскрыла мне глаза. Когда я увидел скрипку Брака, ту, разложенную на холсте, мне показалось, что
– При чем тут виола де гамба?
– Скрипка, как корова, – продолжал Добрянский, – она дышит боками.
Не надо забывать, что впервые она зазвучала где-нибудь на скотном дворе, а не во дворце у императора и предназначалась слуху животных.
Ее еще не успели усовершенствовать, сделать приятной для глаз вельмож. Она должна была прежде всего звучать на разные голоса.
– Звук неплохой, – сказал Яков, брезгливо взяв скрипку и проводя по ней смычком. – Но, Боже мой, неужели вам трудно сделать обыкновенную?
– Я не умею, – сказал Добрянский. – Зачем вам обыкновенная? Неужели сейчас на этом острове вы не поняли, что ничего не сыграть на обыкновенной? Она осталась там, в вашем великолепном прошлом, полном труда и успеха. А моя великомученица, признанная Кубеликом и отвергнутая людьми, только она одна нужна и годится. Не бойтесь ее,
Яков, не бойтесь, она – ручная. Она столько пережила вместе со мной, вам будет, о чем с ней поговорить. И надо же, где она, наконец, получит признание – на острове посреди океана. Это качественная работа, я нашел здесь на юге идеальный материал – корабельную сосну, обработанную солнцем, кладбище пиратских кораблей, они посетили этот остров и остались здесь навсегда. О, как я им благодарен! Когда я показал Ульману эту лагуну с кораблями, он чуть не сошел с ума и тут же сочинил главную тему для моей скрипки. Только, пожалуйста, Яков, если хотите, чтобы она хорошо звучала, не прикасайтесь к ней жирными руками. Она у меня – чистюля.
Все только-только разворачивалось, оперу еще не дописал Ульман, а весть, что репетиции идут, разнеслась по острову. Люди не верили, хотели все видеть сами, репетиции грозили превратиться в посиделки.
Музыкантов на острове было много, и они тоже ринулись предлагать свои услуги, хотя и без них голова у Захара шла кругом. Когда ты попадал в темноту ангара, в атмосферу настраиваемых скрипок работы
Добрянского, унылого буханья обнаруженных тут же на острове барабанов, то ошарашенный энергией, оставленной где-то в прошлой жизни, ты так пребывал некоторое время, а потом начинал приглядываться и обнаруживать сидящих вдоль всего периметра ангара точно таких же ошарашенных.
Они перешептывались, чтобы не мешать, но шепот этот сливался в невообразимый гул и раздражал Ульмана.
– Пожалуйста, – обращался он, прерывая работу с оркестром и разворачиваясь к залу. – Ну пожалуйста.
– Хорошо, хорошо, мы больше не будем, продолжайте, маэстро, и не обращайте на нас никакого внимания, – говорил Джузеппе Абенаим,^50
^ причем голос его звучал покровительственно, здесь, в темноте театрика, к нему неожиданно вернулись привычки заправского биржевика. Он даже пытался нащупать под жилеткой цепочку любимых им серебряных часов, семейную реликвию, и очень огорчался, что ни семьи, ни реликвии давно уже нет.