Мадам де Шамбле
Шрифт:
Священник встал. Его лицо стало мертвенно-бледным, губы были сжаты, а глаза метали молнии. Если бы аббат знал, что он останется безнаказанным, Зоя наверняка поплатилась бы за свою смелость жизнью — он задушил бы ее своими руками.
Сделав над собой неистовое усилие, священник снова опустился в кресло и пробормотал:
«Маленькая негодяйка!»
Но Зоя нисколько не испугалась.
«Предположим, — продолжала она, — что все то, о чем я вам рассказала, дойдет до сведения господина де Монтиньи, с вещественными доказательствами в придачу. Скажите-ка, неужели вы полагаете, что
«Если ты сделаешь это, гадюка, Эдмея сойдет с ума, и ты повезешь ее не в монастырь урсулинок в Берне, а в дом Святого Спасителя в Кане».
«Именно это она мне и сказала, господин аббат, — поэтому я буду молчать».
«Ах!» — выдохнул священник.
«Но, как я уже сказала, при условии, что я не расстанусь с Эдмеей, что она уйдет в монастырь вместе со мной и мы будем жить там в одной комнате».
Аббат мрачно нахмурил брови, ненадолго задумался, вытер носовым платком свой вспотевший лоб и произнес с кажущимся спокойствием:
«Я хотел, чтобы вы были счастливы, но вы отказались. Если ваша матушка согласится отпустить вас с Эдмеей, я не возражаю. А теперь — ступайте».
Зоя поклонилась, быстро спустилась вниз, обняла свою мать, заверив ее, что помирилась с аббатом Мореном, и бегом вернулась ко мне со словами:
«Завтра мы едем в Берне».
«Вместе?»
«Вместе».
«В таком случае, займись сборами, — сказала я, — я сейчас настолько слаба душой и телом, что не способна ни думать, ни что-нибудь делать».
При этом я обхватила голову руками, опасаясь, что разум меня покинет.
В самом деле, за несколько дней в моей прежде спокойной жизни произошло столько всяких событий, что не раз я чувствовала себя на грани помешательства и даже была готова закричать: «Я схожу с ума!»
Потом Зоя нередко говорила, что не открыла мне всей правды и не привела господина де Монтиньи к моей постели лишь из опасения, что в моем сознании может рухнуть хрупкая перегородка, за которой таится безумие.
Итак, она этого не сделала — неисповедимы пути Господни. Мы отправились в Берне, как было решено, и моя милая Жозефина, всецело находившаяся под влиянием аббата Морена, отпустила Зою в монастырь без возражений. У меня не было вестей от господина де Монтиньи до тех пор, пока суд не вынес решение о нашем раздельном жительстве. Тогда я получила в Берне письмо, в котором он сообщал, что уезжает за границу.
За три недели пребывания в Берне я обрела душевный покой, и мало-помалу Зоя, не терявшая надежды вновь соединить меня с господином де Монтиньи, с которым нас разлучило роковое вмешательство моего злого гения, хотя в глубине души я высоко ценила достоинства моего мужа, сумела уговорить меня с ним встретиться, но тут неожиданно пришло письмо, уже известное вам.
В этом послании чувствовались такая печаль, такое благородство и такое самоотречение, что, читая его, я разрыдалась.
Зоя наблюдала за мной со стороны.
«Ты любишь его?» — обрадованно спросила она.
Я не ответила.
«Ты любишь его?» — повторила девушка.
«Мне жаль его», — наконец
Зоя бросилась ко мне в объятия, расцеловала меня и выбежала из нашей кельи со словами:
«Я скоро вернусь».
Я продолжала плакать, и слезы приносили мне облегчение — я и не ожидала, что они способны подействовать столь благотворно.
Прошел час, прошло два часа, а Зоя, к моему удивлению, все не возвращалась.
Настало время обеда; монастырская привратница, занимавшаяся нашим хозяйством, накрыла на стол и спросила меня, следует ли ей положить два прибора или я собираюсь обедать одна.
Я не понимала, что могло задержать Зою, — с тех пор, как мы приехали в Берне, она не покидала меня ни на миг.
Аббат Морен дважды навещал меня, и всякий раз Зоя стояла рядом, опираясь на спинку моего кресла; казалось, она не замечала странного взгляда, которым испепелял ее священник.
За несколько дней до этого моя молочная сестра зачем-то распорядилась, чтобы к нашей двери приделали два засова и взяла с меня слово, что, если ей придется уехать по делам, я не стану никого принимать во время ее отсутствия, а ночью буду тщательно запирать дверь.
Надеясь, что Зоя с минуты на минуту вернется, я велела привратнице накрыть стол на двоих.
Я подождала еще час, прежде чем начать трапезу, но Зоя так и не появилась. Тогда я пообедала в одиночестве, думая только о полученном письме и о том, сколь несчастным должен чувствовать себя написавший его человек.
Между тем стало вечереть; пробило восемь часов. В это время летом закрывали монастырские ворота.
Привратница пришла в мою келью и сообщила, что аббату Морену доложили об отсутствии Зои. Когда его спросили, следует ли, если девушка вернется поздно, нарушить монастырский устав, запрещавший впускать кого бы то ни было после девяти часов вечера, за исключением духовника, он ответил, что не понимает, почему для Зои надо делать исключение. Если девушка не вернется до девяти часов, она сможет войти в монастырь лишь в восемь часов утра.
Я стала ждать молочную сестру с мучительной тревогой.
С тех пор, как, будучи на грани помешательства, я убежала из своей комнаты и разбила голову, упав с лестницы, я ни разу не оставалась ночью одна, так как Зоя ложилась поблизости. Зачастую я просыпалась со страшным криком, обливаясь потом и дрожа от возбуждения, и меня охватывал непонятный ужас.
Мне казалось, что стены моей комнаты объяты огнем, и кругом мелькают призраки.
Однако, открыв глаза, я видела рядом Зою; она обнимала, утешала меня, и, продолжая дрожать, я постепенно приходила в себя.
Я слышала, как пробило четверть девятого, полдевятого и без четверти девять.
Наконец, послышались девять ударов колокола. Зоя так и не вернулась.
Я надеялась, что привратница еще раз поднимется ко мне, чтобы узнать, не нужно ли мне чего-нибудь, но она не пришла.
И вот стало совсем темно. Я заперла дверь на засов, вспомнив советы Зои, и зажгла свечу.
Около десяти часов я заметила, что света хватит лишь на полтора-два часа, и стала искать другую свечу, но напрасно.
Наши запасы были на исходе, и я забыла их пополнить.