Мадам танцует босая

Шумяцкая Ольга

Ожогин боялся, что расплачется. Он вдруг вспомнил, как волновался, когда зрел большевистский заговор — эти несдержанные кокаинисты, поднявшие за собой морок неумытой толпы, жадной, тяжелой, не имеющей понятия о договоре. Он понимал: кокаинисты захотят, чтобы зрители смотрели другие фильмы, не его. Вспомнил, как уже начинал паковать пленки в металлические круглые банки, а те — в ящики, как боялся, что однажды белесым бессонным утром узнает, что смыли эмульсию с «Рабыни Персии», с «Растаявшей любви». Ничего не осталось бы! Ничего! Ни поворота головы, ни взмаха ресниц! Химическая атака — как на войне — и гибель. Пустая пленка, которую покроют новым эмульсионным слоем, и все будет забыто, все, чем он жил… чем

они жили… Он поперхнулся глотком воды, который отпил из стакана, стоявшего на прикроватном столике. Его ждет розовый Крым… Крым… Какой Крым? Разве мог он сейчас думать о Крыме? Сейчас никаких планов не было и быть не могло. Сейчас жизнь Лары была важнее всех премьер. И все-таки Ожогин волновался. Наконец не выдержал, вскочил, положил горячую ладонь на недвижную руку Лары, быстро, будто извиняясь, пробормотал:

— Я на часок, милая. Надо же посмотреть, как там…

Выбежал из палаты, на ходу бросив сестре милосердия, чтобы ни на шаг не отходила от больной (та сунула ему в руки пузырек с успокоительными каплями и запричитала: «Да не волнуйтесь, все будет хорошо, а вы идите, идите, отдохните, а то совсем черный»), пожал руку врачу, прыгнул в машину и погнал в Кривоколенный. Дома быстро переоделся во фрачную пару и поехал к «Иллюзиону». Подъехав, Ожогин повернул за угол и там, в переулке, остановил машину, желая скрыться от любопытных глаз: этот василькового цвета механизм москвичи обычно встречали почти как появление на улице кого-нибудь из членов царской фамилии. Но сегодня было на удивление тихо — в переулке никого, да и на обычно шумной улице тоже. Будто все дома, весь квартал, весь город были нынче в театре, в душноватом зале «Иллюзиона» — Ожогин уже заметил, что окна в кинотеатре закрыты, хотя он давал Чардынину четкое наставление открыть, пусть летний вечерний воздух проникнет в зал.

Он выбрался из авто, дошел до угла переулка, прислонился к стене дома и стал задумчиво смотреть на фасад кинотеатра, будто спрашивая себя: «А что я тут делаю?» Он уже понимал, что не войдет в эту реку, не будет ловить сочувствующие взгляды и ощущать спиной злорадные улыбки, не будет отвечать на бестактные вопросы о здоровье «нашей драгоценной Ларочки» и делать вид, что весел, бодр, беспечен и все у него хорошо. Он не даст повода праздной блестящей толпе позлословить на свой и Ларин счет. ОН ПРОСТО НИКОГО НЕ ХОЧЕТ ВИДЕТЬ! Он вспомнил, как после съемки своей первой фильмы — что-то из боярской жизни — Лара, которая тогда еще не была его женой, почти не была, прямо в кокошнике и душегрейке вошла в его кабинет и, перегнувшись через стол, неожиданно поцеловала в губы. Как давно это было! Да и было ли?

Тем временем поток гостей, текущий в «Иллюзион», иссяк, и Ожогин понял, что фильма началась. Постепенно темнело. Время катилось медленно, но он по-прежнему стоял и ждал неизвестно чего. Прошло полчаса, час. Скоро люди начнут выходить из зала, жмурясь, приглядываться к яркому свету фойе, к запотевшему стеклу бокалов с шампанским, которым Ожогин всегда любил шикануть на премьере. Этому он научился в Париже, когда ездил выведывать, как устраивает свои сеансы «Гомон». Он вспоминал все премьеры, на которых когда-либо бывал, и с удивлением понимал, что даже сейчас, несмотря ни на что, хочет пусть издалека, пусть с другой стороны улицы, пусть тайно, но увидеть, как идет премьера.

Где-то в глубине его большого тела, которое он, кстати, уже давно несколько презирал, возникло неприятное ощущение, что, может быть, именно сегодня вечером в кинотеатре его ждал ответ на вопрос: «За что?» Какова цель урона, который нанесли не только его жене, но и ему, и его киноимперии? С каким ощущением выйдут зрители? Лара опять сумеет их зачаровать? А вдруг — нет? А вдруг они заметили — как сам он недавно заметил, когда Лара плескалась в ванне, — набрякшую

кожу, словно чужую для ее лица? Лица, которое много лет назад загипнотизировало его своей податливостью — к ветру, к дождю, к солнцу, наконец появившемуся из-за застрявшей на небе тучи. К нему, когда он целовал ее, теряя от стыда — досталось же такое счастье такому увальню — рассудок. Она сама светилась — если обращала на что-то или кого-то внимание. Она сама тогда становилась источником света. Отсюда ее киногения — модное словечко, пришедшее, кстати, тоже от французов.

А Чардынин в это время уже стоял на ступеньках у входа, сморкался в мятый платок и почти плакал, ожидая разъезда публики. Они купились! Купились все, как один! В очередной раз купились! К финалу фильмы замелькали в зале белые платки — один за другим, один за другим вылетали они из сумочек, карманов, рукавов! Будто гигантские веера волнами раскрывались в зале. И слезы, слезы, слезы! И смех, знаменитый Смех на Фильмах Лары Рай — тот самый, который охватывает влюбленных, что приходят в себя после эйфории.

Ожогин хотел сделать Васе знак, мол, я тут, подойди. Но остановился. Начались бы расспросы: зачем тут да почему не вошел? Поморщился, бросив взгляд на электрические фонари над входом, что впускали в еще не потемневший до конца воздух немного волшебства. Ожогин вспомнил время, когда на улицах горели только газовые рожки — от них шел дымчатый свет. Дымчатый… Вуаль. Что же получилось у Эйсбара на пленке? Вот бы увидеть! Ожогина передернуло от этой мысли — вернее, от мысли о собственном неистребимом профессиональном любопытстве, которое давно сделалось главной страстью его жизни и сейчас преступно заслонило мысли о жене, — и чуть не вывернуло прямо на тумбу театральной афиши, за которой он стоял. Желудок начинал болеть — и сильно. Спазмы всегда мучили его, когда мир превращался в конфликт интересов. Как же узнать, что там на пленке? Не была ли трагедия чьим-то дьявольским замыслом? Может, и не человек стоял за этой неслучайной случайностью, а нечто, во что Ожогин верил.

— Что же теперь делать? Что же теперь делать? — прошептал он.

Паника охватила Ожогина. Он застонал, развернулся, быстрым шагом дошел до авто, ударил ногой по педали газа и рванул назад, в Шереметьевскую больницу.

Глава 8

Первое свидание Ленни и Эйсбара

За час до премьеры «Веронских любовников» Ленни и Эйсбар встретились на Тверском бульваре у памятника Пушкину и двинулись к «Иллюзиону». Эйсбар шел широким размашистым шагом. Ленни, похожая на подростка в своем кургузом клетчатом пиджачке, коротких, до колен, штанах на помочах и кепке, скакала вокруг него.

— Не мельтешите, Ленни, — говорил Эйсбар. — У меня от вас рябит в глазах.

— А что вы несетесь, как лошадь в галопе? — парировала Ленни, молниеносно меняя траекторию движения и бросаясь к тумбе с театральными афишами.

— О! В Консерватории поет Шаляпин! Не хотите пойти, Эйсбар?

— Вероятно, песни военных лет. И, наверное, билеты стоят целое состояние, — отвечал Эйсбар.

Они зашли в кондитерскую, где Ленни заказала два огромных эклера со сливочным кремом и большую чашку шоколада. Эйсбар курил, с улыбкой глядя, как она уплетает эклеры.

— Не жадничайте, милая Ленни. Вас стошнит, к тому же на премьере обещали какое-то угощение.

— Меня никогда не тошнит, — бубнила Ленни с набитым ртом. — Особенно — от жирного крема. Еще от морковки или капусты может быть легкое недомогание, а от крема — ни в жизнь.

В фойе «Иллюзиона» Ленни и Эйсбар вошли аккурат в тот момент, когда Мадам и Варсавина стояли друг против друга в живом оцеплении великосветской толпы. «Ах!» — вырвалось из груди Ленни. Она была неоригинальна в своей реакции. Эйсбар громко рассмеялся.