Мадемуазель де Мопен
Шрифт:
Во всем этом мне виделся отменный вкус: я признала в ней прежде всего умную женщину — да она и впрямь умница.
Она была хорошо сложена, руки и ноги как раз такие, как надо; свой черный наряд она носила со всем мыслимым кокетством и так весело, что унылый цвет платья совершенно не бросался в глаза: она могла бы поехать на бал в этом туалете, и никто бы не усмотрел в этом ничего странного. Если когда-нибудь я выйду замуж и овдовею, попрошу у нее выкройку этого платья: оно сидит на ней божественно.
Немного поболтав, мы пошли к старой тетке.
Мы застали ее сидящей в большом кресле с отлогою спинкой, под ногами скамеечка, а рядом — старая обрюзглая собачка с гноящимися глазами, которая при нашем приходе подняла
На старух я всегда смотрела с ужасом. Моя мать умерла совсем молодой; наверное, если бы она медленно старилась у меня на глазах и облик ее менялся постепенно и незаметно, я бы преспокойно привыкла к этому. В детстве меня окружали только юные радостные лица, и я сохранила непреодолимую антипатию к старым людям. Поэтому я содрогнулась, когда молодая красавица коснулась своими невинными карминовыми губками желтого лба вдовствующей аристократки. Я бы ни за что так не смогла. Знаю, я тоже стану такой, когда мне стукнет шестьдесят, — но все равно не могу с этим примириться и молю Бога, чтобы дал мне умереть молодой, как моя матушка.
Между тем эта старуха сохранила знаки былой красоты, простоту и величественность черт, которая уберегла ее от уродства, напоминающего о печеном яблоке и настигающего женщин, никогда не отличавшихся красотой или хотя бы свежестью; уголки ее глаз переходили в гусиные лапки морщин, а веки были тяжелые и дряблые, но в самих глазах еще поблескивали искры прежнего огня, и видно было, что в эпоху предыдущего царствования они способны были метать молнии ослепительной страсти. Ее тонкий худой нос, несколько крючковатый, как клюв хищной птицы, придавал профилю какую-то задумчивую величавость, умерявшую кротость усмешки, застывшей на губе австрийского рисунка, подкрашенной кармином по моде минувшего столетия.
Одеяние на ней было старинное, но вовсе не смешное и весьма ей к лицу: на голове у нее был простой белый чепец, отделанный скромным кружевом; длинные исхудалые руки, в прежние времена, должно быть, безукоризненно прекрасные, прятались в чересчур просторных митенках; платье цвета палой листвы, затканное узором из листьев более темного оттенка, черная накидка да фартук из переливчатого шелка — вот и весь ее наряд.
Старым дамам всегда именно так и следует одеваться, уважая близкую смерть и не приукрашивая себя перьями, цветочными гирляндами, лентами нежных расцветок и множеством побрякушек, которые к лицу только ранней молодости. Как бы ни заигрывали они с жизнью, жизнь их отвергает; они остаются при своих, подобно престарелым потаскушкам, которые напрасно штукатурят себе лица белилами и румянами; пьяные погонщики мулов пинками сгоняют их на обочины.
Старая дама приняла нас с тою непринужденностью и утонченной любезностью, которые присущи всем состоявшим при прежнем дворе и секрет которых с каждым днем утрачивается заодно со столькими другими прелестными секретами; она заговорила с нами надтреснутым и дрожащим, но все еще нежным голосом.
Судя по всему, я ей весьма приглянулась; она то и дело пристально вглядывалась в меня с растроганным видом. В уголке ее глаза скопилась слеза и медленно стекала по глубокой морщине, задержалась в ней и высохла. Старая дама попросила ее извинить и объяснила, что я очень напоминаю ее сына, который был убит на войне.
По причине этого сходства, истинного или мнимого, славная женщина все время, что я гостила в замке, относилась ко мне с необыкновенной добротой и совершенно по-матерински. Я радовалась этому куда больше, чем сама ожидала: вообще говоря, наибольшее удовольствие пожилые люди могут мне доставить своим молчанием, а также тем, что уйдут при моем появлении.
Не стану пересказывать тебе в подробностях, день за днем, все, что я делала в Р***. Если самое начало я изобразила как могла подробнее и старательно запечатлела для тебя две-три картинки,
Свойственное мне от природы легкомыслие толкнуло меня на неосторожность, в коей я жестоко раскаиваюсь, ибо она внесла в добрую и прекрасную душу смятение, которое я не в силах успокоить, не признавшись, кто я такая, и не погубив своего доброго имени.
Желая безупречно справиться с ролью мужчины и немного развлечься, я не нашла ничего лучше, чем приволокнуться за сестрой моего приятеля. Мне казалось весьма забавно бросаться на четвереньки, едва она роняла перчатку, и возвращать ее владелице с нижайшими поклонами, склоняться над спинкой ее кресла с очаровательными томными ужимками и по секрету нашептывать ей на ушко тысячу и один донельзя галантный комплимент. Едва ей хотелось перейти из комнаты в комнату, я великодушно предлагала ей руку; если она садилась на коня, я держала ей стремя, а на прогулке всегда оказывалась рядом с ней; вечерами я читала ей вслух и пела с ней дуэты, словом, со всей скрупулезной точностью исполняла повинности постоянного кавалера.
Я пустила в ход все взгляды и жесты, какие подсмотрела у влюбленных, и это до того меня забавляло, что я хохотала, как безумная, — да я ведь и есть безумная! — когда наконец оказывалась одна у себя в комнате и вспоминала обо всех дерзостях, которые отпускала с самым что ни на есть серьезным видом.
Алкивиад и старая маркиза, казалось, приветствовали наше сближение и частенько оставляли нас наедине. Подчас я сожалела, что на самом деле я не мужчина и не могу лучше воспользоваться положением; будь я мужчиной, оно зависело бы только от меня, ибо наша очаровательная вдовушка, судя по всему, совершенно забыла усопшего, а если и помнила о нем, то с удовольствием бы изменила его памяти.
Затеяв эту игру, я уже не могла пойти на попятный, не погрешив против учтивости, к тому же, отступать с орудиями и обозом весьма трудно; с другой стороны, не могла я и переходить определенные границы; я надеялась как-нибудь дотянуть до конца месяца, который обещала провести в Р***, и удалиться, уверяя, что приеду еще, но, разумеется, не собираясь исполнить это обещание. Я полагала, что после моего отъезда красотка утешится и, не видя меня более, вскоре обо мне позабудет.
Но играючи я пробудила нешуточную страсть, и дело обернулось по-другому; да послужит это лишним напоминанием об издавна известной истине: никогда не следует шутить ни с огнем, ни с любовью.
Розетта не знала любви, пока не увидела меня. Совсем юной девушкой она вышла замуж за человека много старше себя и могла питать к нему лишь дочернюю привязанность; разумеется, за ней ухаживали, но любовника у нее никогда не было, как ни странно это может показаться: не то любезники, окружавшие ее вниманием, были никудышными соблазнителями, не то, скорее всего, ее час еще не пришел. Чванные поместные дворяне и мелкопоместные дворянчики, вечно толковавшие о попойках и собачьих сворках, о кабанах-подсвинках и глазных отростках на оленьих рогах, о травле и ветвисторогих оленях и пересыпавшие все это шарадами из альманахов и заплесневелыми от старости мадригалами, разумеется, не могли прийтись ей по сердцу, и ее добродетели не надобно было совершать никаких особенных усилий, чтобы устоять перед этими людьми. К тому же веселый и жизнерадостный нрав служил ей достаточной защитой против любви, этой дряблой страсти, имеющей такую власть над мечтателями и меланхоликами; ее старый Тифон, должно быть, внушил ей весьма посредственное мнение о плотских радостях, и едва ли она испытывала сильное искушение приобрести новый опыт по этой части; она наслаждалась тихими радостями столь раннего вдовства и сознанием своей красоты, которой должно было ей хватить еще на многие годы.