Мадонна миндаля
Шрифт:
Манодората внимательно посмотрел Симонетте в глаза, и она заметила, как смягчился взгляд его странных серых глаз.
— Я чувствую, что в этой истории смешаны правда и ложь. Ваш муж, синьора, никогда не вернется, но любовь и веру действительно ничто победить не может, даже смерть. И моему народу это известно лучше, чем какому бы то ни было еще. — Казалось, некие тайные мысли вновь завладели его душой, и он в глубокой задумчивости двинулся по тропе к дому, огибая миндальные деревья. — Идемте, синьора. Прогуляемся немного, и я тоже расскажу вам одну занимательную историю.
Симонетта нагнала его и старалась идти с ним рядом, пока он рассказывал.
— Давным-давно в одной дальней стране был город Масада. Его построил царь Ирод — тот самый, который, согласно вашему Писанию, желал убить человека, именуемого
20
Зелоты ( букв.:«ревнители») — социально-политическое и религиозное течение в Иудее, возникшее во второй половине I в. до н. э. Зелоты выступали против римского владычества и местной иудейской знати. Выделившееся из них наиболее радикальное крыло — сикарии, или «кинжальщики», — возглавило восстание в римской провинции Иудея, получившее название Иудейская война (66–73 гг.). Во время этой войны римляне разрушили Иерусалим, а само восстание было сломлено взятием крепости Масада в 73 году.
— Они были евреи? — спросила Симонетта.
— Да, евреи. Когда столицу Иудеи, Иерусалим, захватили римляне, зелоты укрылись в крепости Масада. Римляне в ответ осадили крепость. Зелоты храбро сражались, но не смогли противостоять мощному натиску имперского войска и поняли, что поражение неизбежно. И тогда их предводитель Елеазар Бен Эйр отдал приказ: все зелоты должны быть уничтожены. Он назначил десять человек, которым предстояло убить всех остальных, а затем один из этих десяти должен был уничтожить девятерых своих товарищей и покончить жизнь самоубийством.
Симонетта даже остановилась, настолько она была потрясена. Она просто не верила своим ушам. Однако Манодората, продолжая рассказ, не замедлил неторопливого шага.
— С падением Масады Израильскому царству [21] — тому самому, что было обещано нам как земля обетованная, — пришел конец. И с тех пор мы, евреи, рассеяны по всему белому свету, всеми ненавидимые и презираемые. Однако мы все еще существуем. Гибель нашего народа, смерть наших братьев в течение многих веков служили испытанием основам нашей любви и веры. Ибо конец им не положило даже взятие римлянами Масады. В Йорке, например, евреев согнали в башню Клиффорда и заживо сожгли всех до единого. А в Майнце после первого Крестового похода всех членов еврейской общины выгнали на городскую площадь и каждому по очереди отрубили голову. В Испании же — ну, это совсем уж недавние времена — я и сам… — Манодората вдруг умолк, словно что-то вспоминая, и неожиданно переменил тему. — В общем, вы, синьора, и сами знаете, что говорят о таких, как я, даже здесь, в вашем прекрасном и цивилизованном городе. — Он криво усмехнулся, и Симонетта отвела глаза, вспомнив, как ее стращали Рафаэлла и Грегорио.
21
Имеется в виду так называемое Иудейское царство (ок. 928–586 гг. до н. э.) со столицей в Иерусалиме, образовавшееся после распада Израильско-Иудейского царства, существовавшего в ХIII-Х вв. до н. э.
— Но почему вас так ненавидят?
— Некоторые христиане именно евреев обвиняют в смерти Христа, — пожал плечами Манодората. — Одним из них был, например, святой Августин из Гиппо, чьи мощи хранятся в церкви Святого Петра в Павии.
— Да, я видела его гробницу, — медленно кивнула Симонетта. — Там его почитают как великого просветителя.
— Верно. — Манодората поднял свои темные брови. — Святого Августина обычно изображают с пылающим, пронзенным стрелой сердцем в руке, символизирующим великую силу его милосердия. Однако по отношению к моему народу он явился носителем и распространителем величайшего невежества,
Симонетта похолодела и внезапно пожалела, что вокруг никого нет.
— В убийстве? — хрипло переспросила она.
— Ну да. Говорят, что я убил одного человека, женщину, чью-то жену.
Симонетта резко обернулась, вглядываясь в лицо Манодораты и надеясь, что это просто неудачная шутка. И увидела то, что искала: уголки его тонких губ вновь приподнялись в печальной усмешке.
— Мое преступление состояло лишь в том, что я тем же вечером, что и она, пересекал площадь и шел против движения солнца, а это, как известно, считается дурной приметой, к тому же было полнолуние. И вот, эта женщина получила грудницу, скончалась от нее, а ее муж теперь швыряет в моих детей камни, когда они проходят по улице. — Симонетта хотела что-то сказать, но Манодората жестом остановил ее. — Я не ищу сочувствия. Собственно, смысл рассказанной мною истории таков: далекие предки моего народа, зелоты, попали в осаду и погибли от руки далеких предков вашего народа, римлян. И все же мы существуем. Мы живем, мы дышим. У вас был любимый муж, а у меня, — взгляд Манодораты стал почти нежным, — есть любимая. Простите меня, синьора, но вы еще так молоды. И вполне возможно, сумеете снова полюбить кого-то.
— Этого не будет никогда! — сердито отрезала Симонетта и даже прошла немного вперед.
Манодората слегка улыбнулся, потому что замечал гораздо больше, чем говорил. Он некоторое время шел следом за нею, потом взял ее за руку, повернул к себе и спросил:
— Скажите, синьора, вы молитесь Богу?
— Молюсь ли я?!
— Ну конечно, вы ведь христианка. Значит, вы молитесь Богу и ходите к мессе?
— Да, естественно… то есть всегда раньше ходила…
— И все же сейчас вы ищете мудрость и утешение в античных легендах? Так, может, вам лучше было бы обратиться с этим к своему Богу?
— Но как вы можете предлагать мне такое? Ведь ваш народ столько веков преследовали христиане! И все еще преследуют!
— Причиненный мне ущерб был делом рук человека, а не Бога, — покачал головой Манодората. — Ваша вера поможет вам, если вы к ней вернетесь. А я не испытываю ни малейшей ненависти к вашему Христу. Я ненавижу лишь тех, кто вершит зло, прикрываясь его именем.
Симонетта была потрясена. Она никогда даже не слышала о возможности подобного всепрощения, зато прекрасно понимала, что ни Грегорио, ни Рафаэлла, ни другие жители Саронно, ненавидящие евреев, никогда бы не проявили подобного сострадания к человеку, исповедующему иную веру, и такого понимания его религиозного чувства. Ей страшно хотелось как-то загладить, хоть чем-то искупить то зло, что было причинено этому человеку и его народу, но что она могла сделать?
Манодората внимательно посмотрел на нее. Казалось, его серые глаза прямо-таки читают ее мысли.
— Вы могли бы сделать для меня очень много, и это почти ничего вам не стоило бы. Для начала вы могли бы просто обращаться со мной так, как я того заслуживаю, например, пригласили бы меня в свой дом. Даже столь малые шаги могут постепенно изменить весь наш мир. — И он изящным жестом предложил Симонетте опереться о его руку, одновременно как бы бросая ей вызов и предлагая на деле проявить добрую волю.
Впрочем, она с радостью ухватилась за эту возможность. Так, рука об руку, они и двинулись к дому. И хотя Симонетта прекрасно понимала, что Рафаэлла и Грегорио вполне могли уже вернуться и теперь смотрят на них из окна, ей это было совершенно безразлично. Вместе с Манодоратой она поднялась на террасу и вместе с ним переступила порог своего дома, испытывая в душе безмерную благодарность. И сердце ее, которое то холодело как лед, стоило ей вспомнить о погибшем Лоренцо, то вдруг начинало пылать огнем под взглядами Бернардино, писавшего ее портрет, ее бедное сердце ощутило некое новое, спокойное и теплое чувство: она поняла, что нашла настоящего друга.