Мадонна миндаля
Шрифт:
ГЛАВА 17
И СНОВА ПОЯВЛЯЕТСЯ ГРЕГОРИО
Грегорио ди Пулья опять предавался пьянству. Стоило зиме начать проявлять свой суровый нрав, как он забросил все дела вне дома и большую часть времени торчал в просторной кухне замка, глядя, как трудится Рафаэлла. Кухня, по сути дела, осталась единственным местом в доме, где было тепло, поскольку там в большом очаге постоянно пылал огонь. Впрочем, почти все огромные кирпичные плиты и духовки, где некогда часами ревело пламя, где готовились всевозможные блюда для роскошных пиров, теперь стояли пустыми, их трубы превратились в жилища для коршунов и аистов, и птицы оставляли на почерневших кирпичах потеки беловатого помета, похожего на изморозь.
Итак, Грегорио снова сидел за кухонным столом и смотрел, как Рафаэлла сыплет на столешницу муку и ставит жалкую опару для хлеба. Мука была похожа на снег, а снег Грегорио вспоминать совсем не хотелось, и он снова и снова наполнял свою старую кружку. Еды на вилле Кастелло было по-прежнему маловато,
Хорошим средством для этого ему служила и Рафаэлла. Грегорио весь год предавался любовным утехам с хорошенькой служанкой, но сегодня даже ее соблазнительная пышная грудь, колыхавшаяся в вырезе блузки, когда она месила тесто, его не вдохновляла. Разумеется, причина была ему известна: сегодня как раз минул год с того дня, когда они сражались бок о бок с хозяином и тот погиб, а он, Грегорио, остался жив.
Если б Грегорио мог знать, как много у них в этом отношении общего с молодой хозяйкой виллы Симонеттой ди Саронно! Но, увы, он почти ничего о ней не знал. Как и Симонетта, Грегорио весь минувший год страдал под бременем мучительной вины перед погибшим Лоренцо, так же, как она, сомневался в своей верности ему. Ведь мог же он как-нибудь иначе взмахнуть шпагой, совершить какой-нибудь особенный, головокружительный выпад и спасти своего господина, которого любил, как брата! Или, в крайнем случае, разве не мог он броситься наперерез тому заряду свинца, который разворотил Лоренцо внутренности? Лишь как следует выпив, Грегорио начинал понимать, что вроде бы сделал для Лоренцо все, что было в его силах, и, расчувствовавшись, начинал уговаривать себя, что жизнь у его господина отняла не шпага противника, а выстрел из этой ужасной аркебузы. Но ближе к рассвету, когда Грегорио начинал трезветь и с похмелья мучился головными болями, его опять донимали мучительные уколы совести, ибо, согласно законам рыцарства, оруженосец обязан отдать жизнь за своего господина прежде, чем тот испустит последний вздох. А сколько раз они с Лоренцо вместе сражались, сколько раз вели веселые беседы, пока их боевые кони бок о бок шли по дороге, сколько раз им доводилось есть из одной миски и даже спать в одной постели, когда они ночевали в чистом поле, завернувшись во все свои одеяла и тесно прижавшись друг к другу, чтобы хоть немного согреться! Но Лоренцо никогда не вел себя по отношению к нему, Грегорио, как знатный господин по отношению к своему слуге. Юноши были ровесниками и росли вместе, как братья. Отец Грегорио, мелкий дворянин, когда-то был оруженосцем отца Лоренцо, так что Грегорио знал Лоренцо с раннего детства, то есть куда дольше, чем его жена Симонетта. Как только Лоренцо стали учить читать и писать, он, не допуская между собой и Грегорио никаких различий, сразу же принялся и своего друга учить тому же. А вот Симонетта всегда казалась Грегорио настоящей задавакой и держалась с ним как истинная аристократка. Когда Лоренцо привез молодую жену в Кастелло, Грегорио сразу почувствовал, что получил отставку. Он, конечно, прекрасно понимал, что, согласно рыцарскому кодексу чести, связан со своим господином куда более прочными узами, чем брак, и эти узы ничем нельзя разорвать. Однако привязанность Лоренцо к юной и прекрасной девушке, гибкой, как ива, на какое-то время заслонила их давнюю дружбу, ибо земная любовь к женщине оказалась для молодого синьора слаще идеальных рыцарских отношений с верным оруженосцем. Но вскоре все переменилось: снова начались войны и они с Лоренцо опять оказались рядом — вечно верхом, вечно в пути, пересекая то Ломбардию, то иные страны во имя неизвестной, поставленной кем-то другим цели. Впрочем, цель для Лоренцо особого значения не имела, поскольку его любовь к военным искусствам росла как на дрожжах и в первую очередь благодаря тому богатству, которое принес ему брак с Симонеттой. И вскоре Лоренцо и Грегорио опять стали неразлучны, как и прежде.
Симонетту Грегорио знал довольно плохо. Она казалась ему излишне застенчивой, замкнутой и отстраненной. Но после смерти Лоренцо он с удивлением обнаружил, как много в ней душевного тепла. Горе и гнев объединили их, и Грегорио стал не просто уважать свою молодую хозяйку, но и от всей души полюбил ее. Когда исчез объект их общей любви и преданности, им больше нечего было делить, да и любовь Рафаэллы к обожаемой госпоже, ставшая только сильнее, когда та осталась без поддержки мужа, весьма существенно изменила мнение Грегорио о Симонетте, причем в лучшую сторону. Кроме того, Симонетта доказала, что и в новых, весьма печальных обстоятельствах способна проявить храбрость и мужество, и это восхищало Грегорио, хотя он, конечно, никак не мог одобрить ее странные взаимоотношения с этим евреем. Впрочем, у нее явно появился некий план по спасению Кастелло и чести семьи — семьи Лоренцо, — и она твердо намеревалась воплотить этот план в жизнь. В общем, теперь Грегорио полностью переменил мнение о хозяйке, понимая, что ей тоже выпало немало страданий.
Пребывая в слезливо-хмельном настроении, Грегорио попытался отвлечься от грустных мыслей, от снега за окном и от страшных воспоминаний о том, как на залитом кровью теле его господина не таяли упавшие с небес снежинки. Он довольно неуклюже попытался приласкать Рафаэллу, цапнув ее за грудь в надежде получить то сладостное утешение, которое она так хорошо умела ему дарить. Но Рафаэлла, занятая тестом, лишь незлобиво шлепнула Грегорио по руке, оставив там мучную отметину, похожую на изморозь, и велела:
— Не приставай, дружок. Мне еще нужно хлеб испечь до того, как вернется хозяйка, иначе нам сегодня и на стол будет нечего подать по случаю годовщины со дня смерти синьора Лоренцо.
Симонетта действительно рассчитывала, что сегодня вечером они втроем посидят при свечах за столом и помолятся за ее покойного мужа. И хлеб, который Рафаэлле следовало испечь в
— Куда она сама-то в такой день отправилась? — буркнул он.
— Как это куда? — Рафаэлла провела рукой, убирая прядь темных волос, пересекавшую ее лоб, точно резаная рана, и Грегорио даже вздрогнул от некстати вернувшихся воспоминаний: почти такой же порез клинком изуродовал тогда и благородный лоб его дорогого друга и господина. — А сам-то ты что думаешь? Ну куда она еще могла пойти, как не в церковь! Помолиться о дорогом покойном супруге. Да и тебе тоже не мешало бы сходить помолиться за упокой его души! Ах ты, грязный ночной горшок! — сердито прибавила она, и Грегорио понял, что сегодня он явно раздражает ее своим пьянством.
Он вообще был у Рафаэллы под каблуком и вечно смотрел на нее жалкими, какими-то собачьими глазами, так что она от этого даже уставала. Хотя в целом относилась к нему очень даже неплохо, можно сказать, любила его, вот только сегодня ей почему-то очень хотелось, чтобы он ушел куда-нибудь подальше и не болтался у нее под ногами.
Грегорио, пошатываясь, поднялся из-за стола.
— Это ты верно говоришь! — заявил он. — Надо, пожалуй, и мне сходить в церковь да помолиться за нашего Лоренцо, лучшего синьора на свете!
Рафаэлла тут же почувствовала себя виноватой. Уж она-то отлично знала, как сильно Грегорио любил своего господина.
— Да-да, ступай, — уже более мягким тоном повторила она. — А заодно и нашу госпожу домой проводишь, доставишь ее в целости и сохранности, тем более что на улице здорово подморозило.
Так Грегорио снова оказался на дороге, ведущей из Кастелло в город. Впрочем, этот год принес немало изменений. К тому же в прошлом году он шел из города на виллу, а сейчас — наоборот. В прошлом году он отлично знал, что вот сейчас войдет в этот дом и навсегда изменит жизнь молодой госпожи. Сейчас же он вообще ничего не знал о своем будущем. Он просто шел в церковь, где когда-то стоял рядом с Лоренцо, смотрел, как того венчают, и молился за спасение его души. Войдя в церковь, Грегорио ди Пулья сразу увидел синьору Симонетту ди Саронно, но на этот раз не в слезах по погибшему мужу, а на ступенях алтаря в страстных объятиях другого мужчины!
ГЛАВА 18
ЛЮБИМАЯ ФРЕСКА КАРДИНАЛА МИЛАНА
Габриэль Солис де Гонсалес, епископ Толедский и самозваный кардинал Милана, особенно любил работы Паоло Уччелло. [29] Кардинал вообще обожал искусство — когда повседневные жестокости, связанные с его призванием инквизитора, предоставляли ему для этого время и возможность. Он, например, весьма ценил композиции Фернандо Гальего, особый мазок Луиса Дальмау, умелое использование перспективы Педро Берругете, [30] изображавшего города его родной Испании. Однако, на вкус кардинала, не было на христианской земле ничего равного по красоте и совершенству росписи алтаря церкви Братства Тела Господня в Урбино. Но поскольку Уччелло весьма некстати изволил умереть, когда кардинал еще не успел получить право сам делать заказы на исполнение фресок в церквях, приходилось обходиться услугами таких, как этот Бернардино Луини. Впрочем, по точности изображения Луини даже превосходил Уччелло, хотя явно обладал меньшими познаниями в теологии и библейской тематике. И все же, как художник, он, пожалуй, был даже интереснее Уччелло. Кардинал развлекался, с важным видом определяя, какое влияние оказали на Луини другие итальянские художники, элементы лунарной неоготической манеры Бергоньоне [31] приятно контрастировали у него с полнотелыми, яркими, реалистическими фигурами, свойственными, пожалуй, Фоппа. [32] К этому добавлялась малая толика археологического классицизма Брамантино. [33] Да, у этого Луини, безусловно, было несколько очень неплохих работ, особенно фрески в аббатстве Чиаравалле, где, собственно, кардинал впервые и обратил внимание на его мастерство. Как раз благодаря этой работе Бернардино кардинал и задумал поручить ему выполнение фресок в церкви Чудес Господних. Это была задача не из легких — требовалось вернуть истинную веру в ту местность, где она особенно ослабела из-за греха лени.
29
Паоло Уччелло (наст. Имя Паоло ди Доно) (1397–1475) — итальянский живописец, который жизненность наблюдений сочетал со сказочностью и даже наивностью образов.
30
Фернандо Гальего (ок. 1440 — после 1507), Луис Дальмау (жил в XV веке), Педро Берругете (ок. 1450–1503/04) — испанские художники так называемой испано-фламандской школы — эпохи перехода от готики к Возрождению. (Прим. ред.)
31
Амброджо Бергоньоне (1453–1523) — итальянский художник ломбардской школы; наиболее известен работами в монастыре картезианцев Чертоза ди Павия; одним из его учеников был Бернардино Луини. (Прим. ред.)
32
Винченцо Фоппа (1430–1515) — итальянский художник, основатель фламандской школы живописи. (Прим. ред.)
33
Брамантино (1465–1530) — итальянский художник и архитектор. В Милане, где творил, Брамантино, он создал яркий, острый стиль. Расписывал лоджии в Ватикане.