Мафия изнутри. Исповедь мафиозо
Шрифт:
— Благодарю от всего сердца, — сказал я ему и обнял.
— Это тебе на обзаведение.
Я отдал бы год жизни за возможность отвести в сторонку отца с матерью и показать им эту пачку новеньких десятитысячных ассигнаций. Но то было бы против правил, а я правила соблюдал, даже когда речь шла о родителях. Поэтому я ограничился тем, что сунул кое-что в руку матери, когда мы прощались. Но так я делал всегда.
В Чефалу мы пробыли четыре дня. Утром загорали на пляже, потом до отвала наедались рыбой, а после обеда и вечером гуляли. И это было нашим свадебным путешествием.
Я сказал, что война окончилась. Однако последствия ее еще ощущались. Отправили на поселение дона Пеппе Дженко Руссо — в какой-то городок на Севере Италии, все жители которого были против того, чтобы он там жил, — отправили туда, где его окружало
Правоохранительные органы продолжали без всяких улик хватать всех без разбора, лишь бы показать, что они существуют и на Сицилии еще что-то значат. Таких видных людей, о которых я был немало наслышан, как братья Рими из Алькамо, Гаэтано Филиппоне, как Винченцо Николетти, которого мне довелось видеть всего однажды в зоне его влияния — в Паллавичино. А потом и многих, с кем я был лично знаком или знал в лицо, в том числе одного моего друга по Корлеоне, некоего Бонанно. Говорили, что он перешел на сторону Корлеонцев: потому-то, мол, ему и удавалось столько времени оставаться в живых. Также были арестованы и многие из Корлеонцев: Леолука Багарелла, который был очень известным и достойным «пиччотти», Кришоне, Спарачо и другие. Взяли и Пьетро Торретту, друга Каватайо, который в Палермо был весьма могуществен. И наконец — кажется, это произошло в начале мая — квестор Мангано схватил прятавшегося в Корлеоне Лиджо. Я до сих пор помню напечатанную в газетах фотографию: растерянный Лиджо и от гордости надувшийся, как индюк, Мангано.
— Ну как, Джованнино, теперь можешь жить спокойно? — в тот же вечер спросил меня Козентино. Это была, конечно, шутка. О спокойной жизни не было и речи. Лиджо был болен, все знали, что ходил он с большим трудом. Но руки у него всегда были сильные, и даже сегодня, когда он вылечился и нормально ходит, руки у него по-прежнему действуют лучше ног. Правую его руку зовут Тото Риина, а левую — Бернардо Провенцано [43] . В то время они оставались на свободе и скрывались, сегодня они все так же на свободе и скрываются от закона, как и тогда. Человека можно держать в тюрьме всю жизнь, но если руки его на воле и он может, как хочет, ими распоряжаться, это все равно что на воле и сам весь целиком.
43
Сальваторе Риина и Бернардо Провенцано. О них упоминали всегда вместе, и вместе они были заочно приговорены к пожизненному заключению на судебном процессе в Палермо. Они пользовались славой жестоких и неумолимых киллеров. Они много лет скрываются от закона, и нет их недавних фотографий (особенно второго из них). Это они руководят, по приказам Лючано Лиджо, группой Корлеонцев, которая в течение последних десяти лет добилась безраздельно господствующего положения. — Прим. автора.
Так разве мог я чувствовать себя спокойно?
Но продолжали меня преследовать не люди Лиджо, а легавые. Они просто не могли спокойно видеть, как я беззаботно прогуливаюсь, и сразу же, безо всякого предлога, спешили надеть на меня наручники. Однажды поздно вечером они вломились ко мне в квартиру с обыском. Меня не было дома. Вернувшись, я нашел белую как мел Нуччу, которая была так напугана, что даже не могла плакать. «Да что им от тебя надо?» — непрерывно спрашивала она. А я, чтобы подбодрить ее, отшучивался и уверял, что это, наверно, какая-то ошибка и я устрою скандал в квестуре. Как они смеют вот так врываться к людям? Но она меня не слушала, чувствуя, что здесь что-то не так, но не понимая, в чем дело.
«Вот если бы ты был, допустим, механиком или пекарем, то полиция бы к нам не приходила. А чем занимаешься ты?» — не отставала она. Наконец Нучча немного успокоилась и уснула, но спала неспокойно, во сне дергалась и что-то говорила. Теперь я не мог уже больше врать, и на следующий день рассказал ей, что так как меня уволили, а работу никак не найти, то иногда, чтоб свести концы с концами, приходится по мелочи заниматься контрабандой. Она поклялась, что отныне будет сто раз пересчитывать деньги, прежде чем потратить,
В те дни я понял разницу между тем, когда ты свободен, и тем, когда сам себя связал по рукам и ногам. Кортимилья когда-то, еще во времена Корлеоне, мне сказал: «Рисковый человек должен оставаться свободным. Что-нибудь одно: или жена, или пистолет». Я понимал, что он прав, так говоря. Но, святый боже, мужчина, у которого нет ни жены, ни детей, разве это мужчина?
За три дня до Рождества Козентино передал мне, чтобы я был наготове и весь день после обеда ждал в баре «Эден». Около четырех явился парень, которого я знал. Звали его Тано. Он был молод, всегда хорошо одет и молчалив. Когда заставал друзей, шел играть с ними на бильярде, а если никого не было, заказывал пиво и сидел, глядясь в зеркало за спиной у бармена. Заводить беседу он не любил. Всякий раз при встрече с ним я говорил: «Привет», и он отвечал: «Привет». Поэтому мы с ним не были ни на «вы», ни на «ты».
Козентино подъехал около шести. Тогда у него была красная «128», всегда вымытая до блеска и сверкающая так, что ее было видно издалека. Когда я выходил из бара, Тано вышел следом за ним. Это было не по правилам, но Козентино уже припарковал машину и шел с веселым видом нам навстречу. Он спросил, знакомы ли мы, и, прежде чем усесться в машину, настоял на том, чтобы угостить нас кофе. Потом, обратись ко мне, так как я был старше и сидел рядом с ним на переднем сиденье, Козентино сказал, что мы с Тано — «одна вещь» (то есть единое целое — принадлежим к одной Семье) и настало время нам с ним вместе выполнить одну работенку.
— Надеюсь, вы на праздники свободны? — спросил он и рассмеялся.
Когда мы остановились заправиться, я увидел, что бак еще наполовину полон. Это означало, что нам предстоит неблизкая дорога. И действительно, мы поехали в сторону Трапани. Автострады тогда еще не было. Около Калатафими Козентино сказал, чтобы мы перестали болтать и внимательно следили за дорогой, потому что нам надо ее хорошенько запомнить.
Это была дорога на Салеми, но до Салеми мы не доехали. У первой развилки он дал нам время оглядеться вокруг, потом то же самое — у второй. Уже стемнело, и разглядеть мы могли немного, но дорожный знак, каменная ограда или дерево — все же эти ориентиры мы смогли запомнить. Дорога была узкая, и навстречу нам никто не попался. Так мы доехали до заброшенной сторожки, и «128» остановилась.
— На сегодня прогулка закончена, — сказал Козентино. — В следующий раз вам надо будет проехать с километр. Там с левой стороны отходит узкий проселок. Проедете по нему пятьдесят — сто метров, потом оставите там машину, так ее не будет видно с дороги. Дальше пойдете пешком — приблизительно с полкилометра до рощи рожковых деревьев. Если еще будет светло, увидите неподалеку строение. В темноте вряд ли его разглядите, но вы проберитесь сквозь кустарник и идите все время в гору. Это развалины крестьянского дома с загоном для овец. Там скрывается один человек.
Я подумал, что это, наверное, кто-нибудь из наших, прячущихся там с разрешения друзей из Салеми. Но видно, час его уже пробил, хотя сам он, наверно, об этом даже и не подозревает. И действительно, разворачивая машину, чтобы ехать назад, Козентино сказал, что никаких трудностей не предвидится.
— Он совершенно спокоен, ничего даже не подозревает.
Как только наша «128» помчалась обратно в Палермо, Тано спросил, на когда намечена операция.
— На рождественскую ночь.
На следующий день я купил подарочек для матери и пошел на почту его отправить. Раньше я хотел попросить разрешения съездить домой, в селение, но, получив задание, от этой мысли пришлось отказаться. Кроме того, весь следующий день я провозился со своей машиной на случай, если она вдруг понадобится для предстоящей поездки, и тщательнейшим образом проверил все, что только можно проверить в автомобиле. Однако вечером, когда я ужинал, мне позвонили и сообщили, что для нас подготавливают «невинного».